Россия нэповская

Настроения в деревенской среде свидетельствуют о кризисе доверия к власти, который выпукло проявился, в частности, в том, что крестьяне избегали участия в общественной жизни, прекрасно понимая (и убедившись), что повлиять на политику властей невозможно. Крестьян было сложно созвать на собрания, но даже если это и удавалось сделать посредством угроз, то через день они уже и не помнили, о чем же шла речь накануне. Подобная пассивность крестьян была и фатально, и субъективно предопределена. Бутафорские выборы должностных лиц, формальность импульсов обратной связи между «низами» и «верхами», внимание первичных звеньев власти только к приказам и прихотям вышестоящих учреждений и к городу — все это определяло обусловленность аполитичности населения деревни. Крестьянская инертность объяснялась и неуклюжими, прямолинейными и откровенно грубыми действиями чиновников: «Когда дело коснется выборов, партийцы тут и скажут, вот того надо выбрать. Хорош он народу — ни хорош, насильно навяжут, кого ни следует… И этим отбили народ от собраний, когда надо собрать, собирают 3 или 4 дня и все-таки не соберут и 20 % всего населения»[1115].

Оценка таких важных моментов, как продналоговая политика или союз с рабочим классом, в итоге приводила к перемене крестьянского восприятия жизни и окружающего мира. Если раньше основная цель деятельности крестьянина виделась ему в развитии собственного хозяйства и повышении благополучия за счет упорного, изнуряющего труда всей семьи, то теперь для многих селян становится очевидным, что традиционный крестьянский труд не просто не в почете, но он и не может принести благосостояния. Некоторые по бедности и безработице занимались самогоноварением с доходной целью, а кто-то всеми средствами, правдами и неправдами пытался «цивилизоваться», то есть или податься в город, или заполучить какое-нибудь место служащего. Основная же масса крестьян теряя заинтересованность в развитии своего хозяйства, теряла и стимулы к труду.

«Разгул» в последние годы новой экономической политики инициативы по выжиманию налогов из деревни приводили к подрыву даже ближайших прозаических целей сельскохозяйственной деятельности. Отдача от крестьянского труда не приравнивалась затраченному поту по причине хронических изъятий средств из хозяйства, с одной стороны, а с другой — гарантии обеспечения со стороны властей существования слоя социальных иждивенцев, лишали многих в деревне всякого желания трудиться. Крестьяне в этих условиях усиленно искали иной «modus vivendi». Идеи о том, что необходимо «сделать крестьян как рабочих»[1116], получили в сельской местности большую поддержку. Они была созвучны и давнишней крестьянской традиции: земля — божья, она не может быть чьей-то частной собственностью, она — собственность тех, кто на ней работает. Поэтому тотальное огосударствление земли не только не вызывало протеста, а, наоборот, приветствовалось. В этом виделось приближение социализма. Хотя само это понятие в крестьянской среде трактовалось весьма своеобразно[1117].

В зажиточной среде бытовало убеждение, что социализм «противен деревне», это основа для роста дармоедов и, что «прежде чем начинать строительство, надо широко обсудить, нужен ли нам социализм». Другие, напротив, считали, что «крестьянам станет хорошо при социализме», ибо социализм — «это когда люди не будут иметь ничего собственного, когда будут жить такой жизнью как муравьи, то есть общей, дружной»[1118].

И надо признать, что практика конца 1920-х годов в деревне подталкивала крестьян к принятию именно последней точки зрения. Хозяйственные реалии деревни подогревали в крестьянской среде на бытовом уровне такие настроения, которые являлись психологическими предпосылками отказа от нэпа. Многие крестьяне «созрели» для качественного изменения своей жизни. «Чем так жить, лучше устроить социализм. Я бы пожертвовал свое состояние с условием, чтобы быть обеспеченному жалованием и правами среднего служащего». И с каждым годом эти ощущения крепли. Крестьяне заговорили в точности как в 1920 году — во время тотальной конфискационной продразверстки: «Так возьмите всю землю в казну и платите как рабочему. А крестьянин будет обрабатывать. И вы берите себе хлеб, и мы будем покупать. И все равны будем как рабочий, так и крестьянин. Тогда не будет никому обидно»[1119].