Россия перед лицом истории: конец эпохи национального предательства?

Однако многоуровневый компромисс как основной инструмент выработки решений сохранился, — и, соответственно, корректировать их после выработки по-прежнему крайне сложно, что сохраняет поразительную негибкость позиции Евросоюза. Поскольку эта позиция естественным образом вырабатывается без участия третьих стран (например, России), она, как правило, оказывается негибкой за их, в том числе и за наш счет.

Заранее принятые и не подлежащие корректировке решения затрудняют плодотворную или хотя бы содержательную дискуссию с представителями Евросоюза. Евробюрократ напоминает магнитофонную кассету с записью соответствующей директивы и пространными велеречивыми рассуждениями о компромиссах, толерантности, взаимопонимании и других выхолощенных его же собственной практикой европейских ценностях.

На деле же демократия и компромиссы понимаются как безоговорочное подчинение требованиям евробюрократа, то есть как прямой и безапелляционный диктат. При этом европейцы не видят внутренней противоречивости свойственных представителям Евросоюза проповеди толерантности и авторитарного навязывания демократии.

Однако это далеко не самое худшее.

Ценностный кризис Евросоюза

Культурная и хозяйственная разнородность Евросоюза объективно обуславливают, как это было и в Советском Союзе, необходимость высокой идеологизации системы управления, так как именно идеологизация создает систему сверхценностей, ради которых можно жертвовать текущими материальными и иными интересами.

Однако идеологизация чревата снижением качества решений, как мы также видели на примере Советского Союза.

Кроме того, в настоящее время основа этой идеологизации — европейские ценности и расширение сферы их применения, то есть расширение Евросою за — сталкивается с двумя фундаментальными вызовами.

Прежде всего, противоречие между политическим равноправием его членов и различным уровнем их развития, как хозяйственного, так и культурного, ослаблено Лиссабонским договором за счет уменьшения их политического равноправия. Надежды же на быстрое «подтягивание» новых членов к лидерам оказались беспочвенными, — таким образом, Евросоюз сделал шаг назад от равноправия к подавлению своих более слабых членов более сильными, что представляется существенной эрозией европейских ценностей.

С другой стороны, кризис, по всей видимости, остановил расширение как Евросоюза, так и еврозоны: у развитых стран больше нет ресурсов для значительного расширения, а страны-кандидаты не могут выполнять требования. (Успешные исключения — например, Хорватия для Евросоюза и Эстония для зоны евро — своей незначительностью лишь подтверждают это правило). Забытое ныне «Восточное партнерство» было не более чем паллиативом, способом привязки к себе политических и хозяйственных шит стран-соседей и расчистки юридического пространства для экспансии европейского бизнеса.

Таким образом, Евросоюз, этот экспансионисткий и направленный на неуклонное расширение проект, из экстенсивного поневоле становится интенсивным, — и это на наших глазах начинает болезненно, хотя и неосознанно им самим, трансформировать весь его облик. Не стоит забывать, сколько прожил и ругой интеграционный, советский проект после юго, как давление внешних обстоятельств вынудило сю отказаться от территориальной экспансии.

Ведь отказ от насаждения своих ценностей, от их экспансии сам собой, автоматически ставит вопрос об их справедливости и подрывает их, а с ними — и идентичность их носителей. В самом деле: отказ от насаждения своих ценностей автоматически означает признание их неуниверсальности, то есть неполноценности в современном мире.

Болезненной проблемой Евросоюза является слабость европейской самоидентификации, даже на уровне элит, — если, конечно, ориентироваться на стратегические решения, а не тосты и другие официальные заверения.

Неприятие континентальной Европой агрессии против Ирака в 2003 году создало для ее лидеров уникальную возможность освободиться от американской интеллектуальной опеки и начать самостоятельно определять свое развитие. Поразительно, что связанная с этой свободой ответственность смертельно напугала тогдашние европейские элиты, отвыкшие от нее, — и их паническое возвращение под комфортный контроль «старшего брата» (которого можно всласть порицать и винить его во всех смертных грехах, включая собственные ошибки) стало сутью «трансатлантического ренессанса».