Россия против Запада. 1000-летняя война

Территория Финляндии перешла «в собственность и державное обладание империи Российской» согласно условиям Фридрихсгамского мира, подытожившего последнюю русско-шведскую войну. 16 марта 1809 года Александр I, прибывший в городок Борго знакомиться с новыми подданными, лично открыл первое заседание «объединительного» сейма большой речью, произнесенной (отнюдь не без политического подтекста) не по-русски, а по-французски. Государь был предельно мил и глянцево-либерален. «Я обещал сохранить votre constitution, ваши коренные законы; ваше собрание здесь удостоверяет исполнение моих обещаний», – сообщил он. Шведские дворяне и негоцианты, отныне именующие себя «финнами» (не путать с «убогими чухонцами», в то время возившимися на хуторах, рыбачившими и ни о чем этаком не помышлявшими), имели все основания пить шампанское. В самом деле, из захолустных хуторян, обитателей глухой провинции страны, давно пережившей свой взлет, они в единый миг были произведены в «граждане» (даже не подданные!) великой державы, заняв, по выражению душки-императора «достойное место среди наций». Причем с правами и льготами, не снившимися никому из тех, кто веками эту державу строил. Ибо в смысле мучительного желания нравиться всему, что западнее исторических границ России, Александр Павлович был прямым близнецом еще не скоро родящемуся Михаилу Сергеевичу. Утверждено было все, чего просили делегаты: ВКФ сохраняло свою армию, основанную на территориальном принципе и не обязанную воевать ни с кем, кроме шведов, налоги было дозволено, ничего не отчисляя в имперский бюджет, полностью тратить на внутренние нужды, а высшей властью признавался Императорский финляндский сенат, ответственный только лично перед монархом, обязанным (!), однако, прислушиваться к его рекомендациям. Сверх всего, то ли в качестве жеста доброй воли, то ли втайне надеясь стать еще и «лучшим финном года», император по собственной инициативе сделал Финляндии щедрый подарок – Выборг с округой, отнятый у Швеции еще в 1721 году и, соответственно, уже почти сто лет принадлежавший Империи.

Идиллия продолжалась долго – и при позднем, разочарованном во всем Александре, и при мало склонном к сантиментам Николае. Не склонные – в отличие от амбициозных поляков, получивших примерно то же самое, однако не оценивших – к вспышкам «национальной гордости», вернее, еще не зная, что это такое, «финны» стригли купоны со своего статуса вовсю, понемногу избавляясь от кавычек. Благо если под властью шведской короны наращивать «национальное самосознание» было, мягко говоря, не совсем безнаказанно, то теперь – совсем наоборот – не воспрещалось, а даже и поощрялось Петербургом, видевшим главную опасность в возможных претензиях Стокгольма на реванш. Ни на йоту не нарушая гарантированных договором 1809 года прав той части элиты, которая хотела оставаться «шведской», в противостоянии невесть откуда взявшихся «фенноманов» и «свекоманов» власти неизменно занимали сторону первых, всемерно поощряя деятельность «национальных просветителей»-разночинцев типа профессора Снельманна, поэта Руннеберга, фольклориста Лённрота – по происхождению вполне шведов, однако увлекшихся «феннской идеей» в пику единокровным аристократам. Налаживать пропаганду новой концепции профессорам и фольклористам было тем легче, что безмятежное бытие в «налоговом раю» спровоцировало в некогда безнадежно неперспективной провинции экономический бум и демографический взрыв. Толпы юных искателей счастья ринулись с полей в говорящие по-шведски города, где и становились легким уловом жаждущих аудитории «фенноманов», охотно просвещающих вдумчиво морщащих лобики хуторян насчет того, что suomi – это звучит гордо, а всякие янссоны, Карлсоны и прочие маннергеймы – так, накипь, и вообще оккупанты.