Россия распятая (Книга 1)

Я уже понимал, что Сереже - моему отцу - "не надо высовываться", как говорили знакомые. Мы жили бедно. Даже когда дядя Миша, брат отца, послал мне три рубля "на барабан и саблю" - до войны это были солидные деньги для подарка мальчику, единственному наследнику рода Глазуновых, - отец просил меня повременить с покупкой "подарка от Михаила", а дать деньги матери на еду.

Напротив нашего дома на углу улицы Калинина (бывшей Матвеевской) и Большого проспекта был Торгсин - все та же "торговля с иностранцами". Заходя в Торгсин, все, как в романе Булгакова, говорили в один голос: "Хороший магазин". Как сегодня говорят, заходя в бесконечные валютные "шопы", требующие доллары с отчаявшихся людей СНГ.

Помню, как однажды мама подала приемщику Торгсина три серебряных ложки. Приемщик в белом халате тут же согнул их дугой, положил на весы (ценился вес драгметаллов, а не изделия из них), бросил в ящик, в котором уже лежали портсигары с дворянскими монограммами, тарелки, брошки - все, как в сундуке Али Бабы. Дал купон на продукты. За него на соседнем прилавке нам выдали печенье и масло. "Это все?" - спросил я у мамы. "Да, все", - грустно ответила она. А мне так было жалко ложек с фамильной монограммой Флугов...

Помню, у гостиницы "Пекин" в Москве сквозь мокрую пургу, открывая дверь своего старого "мерседеса", ныне украденного, увидел трех людей - русских крестьян пожилого возраста и закутанную в платок девочку. Глядя мне в глаза, пожилой, обросший щетиной мужчина глухо и безнадежно обратился ко мне, протягивая руку, как нищий:

"Уважаемый господин, помогите нам, не побрезгуйте". Это не были нищие или "бичи", не желающие работать. Это были люди из русской резервации СНГ, мучимые голодом и безнадежностью. Они решили, что я иностранец. Мне потом снились их просящие сквозь пелену вьюжного снега глаза, и даже во сне я испытывал стыд, боль за моих братьев по племени. Дети когда-то великой державы... их прадеды, деды и отцы создавали ее потом и кровью. Кто ответит за сегодняшнее унижение их потомков?.. Как я могу им помочь? Русские беженцы...

* * *

Мама повела меня в "Фотографию", которая находилась рядом с нашим домом напротив кинотеатра "Эдисон" (позднее, в период борьбы с космополитизмом получившего название "Свет"). Это была первая фотосъемка в моей жизни. И, придя к лысому старорежимному мастеру, работавшему в жилетке (как у Ленина в кино), с засученными рукавами рубашки, обнажающими мохнатые руки, я не знал, что нужно делать. "Мадам, дайте ребенку в руки игрушку и возьмите его на колени", - привычно сказал он. Я чувствовал, что происходит что-то необычное. "Мальчик, как тебя зовут?" - "Ильюша", - шепотом ответил я. "Кем хочешь быть?" - говорливо продолжал он, прилаживаясь к оранжевому ящику на ножках. ("Почему он себя черной тряпкой накрывает?" - думал я.) "Летчиком, наверное, хочешь! Хорошо, что летчиком, а не налетчиком", - не унимался он из-под черной тряпки. Затем, высунувшись из-под нее, спросил: "Видишь эту дырочку? - и показал пальцем на объектив. - Сейчас смотри туда, вылетит птичка. Птичка Жар-птичка. Понял?" Я стал смотреть во все глаза. Он открыл круглую крышечку объектива. "Раз, два, три!" - победоносно, выделив слово "три", он артистическим движением закрыл черную крышку. "Вы свободны. Кто следующий?" "А где же птичка?" - спросил я. "Птичка? Какая птичка?" - вытаскивая что-то из ящика и уже не слушая меня, проговорил он. "Почему не вылетела Жар-птица?" недоумевал я, забыв смущение и робость. "Возможно, в следующий раз и жареная птица вылетит, приходите почаще", - балагурил негодяй в жилетке, показывая на освещенное яркой лампой кожаное кресло своим новым жертвам.

Возвращаясь с мамой домой, я горько плакал. "Я так верил, я так ждал!" Это был первый обман в моей жизни, который я не могу забыть и сейчас, хотя прошли долгие годы!..

На фотографии, которая очень не понравилась маме, я увековечен с открытым ртом, ждущий по сей день сказочную Жар-птицу, которая так и не прилетела ко мне из оранжевого ящика на трех ножках...

...Иногда меня сковывала сильная робость, когда посылали в оформленный китайскими фонариками и литографиями магазин за конфетами к чаю. Я долго стоял у кассы, не в силах произнести: "Сто граммов "Бим-бом" и двести граммов "Старт".

После блокады, учась в школе, я несколько раз отвечал письменно, ибо подчас не мог выговорить ни слова. Когда от меня не ждали, что я буду говорить, я общался с друзьями долго, бодро и внятно. Меня поначалу дразнили Заикой. Но, видя, как меняется мое лицо и как я страдаю от этого недостатка речи, обостренного блокадой, перестали. Учителя же нередко обижали недоверием, думая, будто я не выучил уроки, - от этого я совсем становился немым.

Подытоживая эту главу о своем довоенном детстве, хочу добавить, что оно протекло в уже почти не существующем мире и было правдой сна. И, перефразируя Чехова, скажу: "В детстве у меня было детство!" Его прервала, как и у миллионов детей моего поколения, война.

КТО МОИ ПРЕДКИ?