Россия распятая (Книга 1)

Особенно остались в памяти поездки в Боровск - ни с чем не сравнимую по своей красоте и поэзии жемчужину православного русского пространства. Там я задумал свои картины "Русская песня", "Русь", "Боровск зимой" и многие другие работы. Еще будучи в Ленинграде, я в монографии Нестерова любовался работой великого русского художника "Пафнутий Боровский". Во время наших поездок в Пафнутьево-Боровском монастыре располагались ремесленное училище и машинно тракторная станция. Местные жители пояснили, что купол у храма рухнул в результате работы МТС. Показывали деревянную церковь на холме, где, по преданию, какое-то время размещались кавалеристы наполеоновской армии.

Боровск... Кругом шумят поля, на горизонте синеет бескрайний лес, а зимой все утопает в искрящемся на солнце снегу, когда по дороге, которой, кажется, нет конца, деревенские лошади с добрыми мохнатыми глазами везут одинокие сани.

* * *

Я приходил иногда к Павлу Петровичу Соколову-Скале в его мастерскую, находившуюся в элитарном доме на улице Горького, где также располагалась мастерская Налбандяна, а также певца Ленина и советских детишек Н. Жукова, Кукрыниксов, с таким пафосом изображенных Кориным. Соколов-Скаля открывал дверь, поражая своим ростом и умным лицом. Я уже говорил, что в нем было нечто от коршуна.

"Мы с тобой такие разные, - говорил он. - Но Борька (так называл он Иогансона. - И. Г.) - большая сволочь, что предал тебя. Ему все стали тыкать пальцем: вот кого ты воспитал! Вот какого воспитал ниспровергателя основ - а ты просто честный русский парень". Я помнил, как Соколов-Скаля в составе синклита Академии художеств приезжал в Ленинград для просмотра наших ученических и студенческих работ и на защиту дипломов. И помнил, как, встретившись во время международного фестиваля в Центральном парке культуры и отдыха, он долго меня разглядывал и потом сказал: "Это благодаря мне выставили твои работы". Правда, прихрамывающий, маленького роста с водянистыми глазами искусствовед, фамилия которого была почему-то Толстой, написал в каталоге выставки, что мои работы среди работ художников стран социалистического лагеря резко выделяются своим пессимизмом и упадничеством.

Мне импонировало, что в мастерской Соколова-Скаля гремела классическая музыка, по-моему, Вагнер - "Гибель богов". Работал он, если не ошибаюсь, над большим холстом "Таманский поход". Он мне рассказал, что во время войны в дымящихся руинах Берлина, войдя в числе первых в рейхстаг, был поражен картиной, открывшейся его глазам в одном из подвалов. Огонь, полыхавший там, был таким страшно-всепоглощающим, что бронзовая фигура Донателло, находящаяся в подвале, расплавилась. И из окаменевших металлических волн торчала чудом не расплавившаяся рука Иоанна Крестителя. Павел Петрович принимал большое участие в спасении сокровищ Дрезденской галереи, ругал "проклятых американцев", которые разбомбили прекрасный Дрезден, считая это варварским актом по отношению к великой Европе.

"Раз ты не пьешь - мне двойную порцию, - говорил он, разрезая на газете "Правда" кусочки сыра. - Я рад, что ты ко мне приходишь. Ты так не похож на них - наших собратьев по кисти. Не можешь себе представить, как я одинок, и все, что у меня есть - это мои работы, а домой я даже не хочу идти. Приду, а она (он имел в виду свою жену, художницу Мясникову) натюрморты пишет. Кругом грязь, жрать нечего... Моя первая жена еврейкой была - хорошая баба..."

Жил он в высотном здании на площади Восстания. "Мы во многом и многими запутаны, Ильюша, - грустно размышлял он, со стуком ставя стакан на стол. Хочешь - верь, хочешь - нет, а денег нет ни хрена. У меня ведь две семьи. Ну, а что такое Академия художеств СССР, ты и сам знаешь по своему учителю и моему корешу Борьке. А ведь до того, как стать шкурой, был хорошим художником. Он и теперь, когда выпьет, все про Костю Коровина вспоминает. Я никогда никого не давил, ты это, наверное, в парке культуры на

выставке понял".

Гремел Вагнер. За окном омытые дождем крыши Москвы. "Мой Бог - Веласкес! продолжал пьянеющий Павел Петрович. - Трудная штука - жизнь, Илья! Вот я, помню, вошел в кабинет Гитлера. А на столе у него - альбом. Альбом его собственных акварелей. Я - ни в Бога, ни в черта не верю, только в искусство. Но скажу тебе, дело невероятное, что Гитлер сидел и рисовал разрушенный Берлин. Мы еще не вступили в Германию, Берлин был целехонький, а он, собака, рисовал руины Берлина. Ясновидение какое-то! И время находил для этого". Павел Петрович чокнулся с моей чайной чашкой и продолжал: "По радио немцы орали о грядущей победе, а он сидел и рисовал руины! Надо сказать, неплохие акварели делал фюрер! Он ведь начинал как художник..."