Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис

Российская политическая культура тяготела к персонализации власти. Новые властные круги пугливо сторонились диктаторства — сказывалось психологическое отторжение от авторитаризма. И либералы, и социалисты были поражены «властебоязнью». Но были и исключения — Керенский.

Поначалу людей притягивала и обнадеживала его скромная должность министра юстиции — «защитника обиженных». Затем в лице Керенского стал культивироваться образ «народного трибуна», который перерос в фигуру «первого русского гражданина» и «народного вождя», словно подтверждающего возможность прыжка из «проклятого прошлого» в «светлое будущее». И этому способствовали не только люди наивные. В насаждении подобных иллюзий сыграли свою роль Д. Мережковский и 3. Гиппиус — А. Бенуа считал, что их упование на Керенского базировалось на «перепуге»^{2693}. Людьми попроще двигала надежда. «Группа трудящихся женщин Твери» называла его «Солнцем России»^{2694}. В Киеве солдаты предлагали переименовать Столыпинскую улицу в Керенскую^{2695}.

Поначалу даже склонность Керенского к истерии воспринималась как нечто естественное. В конце марта на заседании Исполкома Петроградского Совета И.Г. Церетели предупреждал: «Сейчас будет здесь Керенский. Но, по имеющимся сведениям, он нервно расстроен. Будет нежелательно [резко говорить с ним]»^{2696}. Но времена менялись. Жесткую характеристику Керенскому дал H. H. Суханов. «И на посту министра-президента, — считал он, — Керенскому пришлось остаться тем же, чем он был в роли агитатора, лидера парламентской “безответственной оппозиции”: беспочвенником, политическим импрессионистом и… интеллигентным обывателем»^{2697}. В.Д. Набоков отмечал, что Керенский был «соткан из личных импульсов», «душа его была “ушиблена” той ролью, которую история ему — случайному, маленькому человеку — навязала…»^{2698} Наиболее язвительно высказывался Л.Д. Троцкий.

«…Керенский был и остался случайной фигурой, временщиком исторической минуты. Каждая новая могучая волна революции, вовлекавшая девственные, еще не разборчивые массы, неизбежно поднимает наверх таких героев на час, которые сейчас же слепнут от собственного блеска…»^{2699} Однако интеллигентным дамам в апреле-мае 1917 г. Керенский казался «чуть ли не сошедшим с неба ангелом — и именно ангелом мира»^{2700}. Создается впечатление, что появление тех или иных лидеров было «запрограммировано» всем «излишне эмоциональным» ходом русской революции. До поры до времени такая личность оказывалась востребованной.

Поразительная картина неустойчивости харизмы Керенского прослеживается по дневникам одной студентки Одесской консерватории. «Я полна радости и счастья… Вчерашний день (15 мая 1917 г.) — один из лучших и радостных дней в моей жизни: приехал Александр Федорович Керенский — и я его видела! — восторженно писала она. — Все были в каком-то религиозном экстазе, и толпа превратилась в дикарей… Многие стояли и плакали от восторга и умиления… Про него никто не может сказать ничего дурного, даже его враги, даже ленинцы… Милый дорогой Керенский, гений и главный двигатель Русской Революции». Ей казалось, что по случаю визита «гения» «все сразу подешевело» и вообще «наша революция справедливая и не похожа на кровавую французскую расправу». Увы, через полмесяца ей пришлось выслушать иное мнение столичной знакомой: Керенский — «морфинист, и дни его сочтены», у него «пять любовниц-евреек». А 25 июля 1917 г. она сама признала, что Керенский «делает ошибку за ошибкой», и она его «больше не любит и не преклоняется»^{2701}. В смутные времена легко стать заложником неумеренных эмоций. Это касается и простых людей, и их «вождей».

В 1917 г. люди не скупились ни на восторги, ни на уничижительные эпитеты. Писатель Л. Андреев, называя Керенского «государственным идиотом», заявлял, что он «в своей слабости преступен перед Россией». Но находились люди, которые, в сердцах именуя Керенского «канатным плясуном» и «помощником Вильгельма», все же признавали, что, хотя его голова «наполнена исключительно теорией и доктриной», он все же начал поворачивать «на государственно-практический путь»^{2702}.

Стране было недостаточно одного яркого вождя. Требовалась своего рода иерархия харизматичных лидеров. Они, в свою очередь, должны были располагать набором опытных управленцев. Между тем довольно скоро возникла объективно более опасная для власти зона конфликта: противоречие между КОБами губернского уровня (интеллигентскими по составу) и устремлениями низов, особенно крестьян.

Европеизированным политикам трудно было понять, до какой степени их будущее зависит от традиционалистской крестьянской массы. А в близких для нее вопросах она была крайне нетерпелива. Ей нужны были «свои» политики.