Россия в концлагере

– Хотел я с вами насчет Кореневского поговорить. Скажите вы ему, чтобы он заткнулся. Я сам пролетарий не хуже другого, так и меня от социализма с души воротит. А хлопца разменяют, ни за полкопейки пропадет. Побалакайте вы с ним, у вас на него авторитет есть.

Авторитета не оказалось никакого. Я вызвал Кореневского сопровождать меня с Вички на Медгору и по дороге попытался устроить ему отеческий разнос: вся его агитация, как под стеклышком, не может же он предполагать, что из 60 человек вичкинского населения нет ни одного сексота, а если уж подставлять свою голову под наганы третьего отдела, так уж за что-нибудь менее безнадежное, чем пропаганда социализма в советской России вообще, а в лагере в частности и в особенности.

Но жизнь прошла как-то мимо Кореневского. Он нервными жестами откидывал спадавшие на лицо спутанные волосы и отвечал мне Марксом и эрфуртской программой. Я ему сказал, что и то и другое я знаю без него и знаю в изданиях более поздних, чем 1914 года. Ничего не вышло: хоть кол на голове теши. Кореневский сказал, что он очень признателен мне за мои дружеские к нему чувства, но что интересы пролетариата для него выше всего. Кстати, с пролетариатом он не имел ничего общего. Отец его был московским врачом, а сам он избрал себе совсем удивительную для советской России профессию астронома. Что ему пролетариат, и что он пролетариату? Я напомнил ему о Фомко. Результат равен нулю.

Недели через две после этого разговора меня при входе на Вичку встретил весьма расстроенный Хлебников.

– Кореневского изъяли. Сам он куда-то исчез. Утром пришли оперативники и забрали его вещи.

– Так, – сказал я. – Доигрался.

Хлебников посмотрел на меня ожидающим взором.

– Давайте сядем. Какой-то план нужно выработать.

– Какой тут может быть план? – сказал я раздраженно. – Предупреждали парня.

– Да я знаю. Это утешение, конечно. – Хлебников насмешливо передернул плечами. – Мы, дескать, говорили. Не послушал – твое дело. Черт с ним, с утешением. Постойте кто-то идет.

Мы помолчали. Мимо прошли какие-то вичкинские лагерники и оглядели нас завистливо-недружелюбными взглядами. Вичкинские бифштексы на фоне соседних «паек» широких симпатий лагерной массы не вызывали. За лагерниками показалась монументальная фигура Фомко, вооруженного удочками. Фомко подошел к нам.

– Насчет Кореневского уже знаете?

– Идем в сторонку, – сказал Хлебников.

Отошли в сторонку и уселись.

– Видите ли, И.Л., – сказал Хлебников. – Я, конечно понимаю, что у вас никаких симпатий к социализму нет. А Кореневского все же надо выручить.

Я только пожал плечами. Как его выручишь?

– Попробуйте подъехать к начальнику третьей части. Я знаю, вы с ним, так сказать, интимно знакомы. – Хлебников посмотрел на меня не без иронии. – А то, может быть и к самому Успенскому.

Фомко смотрел мрачно.

– Тут, тов. Хлебников, не так просто. Вот такие тихонькие, как этот Кореневский, дай ему власть, так он почище Успенского людей резать будет. Пролетарием, сукин сын, заделался. Он еще мне насчет пролетариата будет говорить. Нет, если большевики меньшевиков вырежут, ихнее дело. Нам туда соваться нечего. Одна стерва другую загрызет.

Хлебников посмотрел на Фомко холодно и твердо

– Дурацкие разговоры. Во-первых, Кореневский наш товарищ…

– Если ваш, так вы с ним и целуйтесь. Нам таких товарищей не надо. Товарищами и так сыты.

– А во-вторых, – так же холодно продолжал Хлебников, не обращая внимания на реплику Фомко, – он против сталинского режима и следовательно, нам с ним пока по дороге. А кого там придется вешать после Сталина, это будет видно. И еще, Кореневский – единственный сын у отца. Если вы, И.Л., можете выручить, вы это должны сделать.

– Я, может, тоже единственный сын, – сказал Фомко. – Сколько этих сыновей ваши социалисты на тот свет отправили. А, впрочем, ваше дело. Хотите – выручайте. А вот стукачей нам отсюдова вывести нужно.

Фомко и Хлебников обменялись понимающими взглядами.

– М-да, – неопределенно сказал Хлебников. – Наши ребята очень взволнованы арестом Кореневского, хороший был в сущности парень.

– Парень ничего, – несколько мягче сказал Фомко.

Я не видел решительно никаких возможностей помочь Кореневскому. Идти к Подмоклому? Что ему сказать? Меньшевицкая агитация Кореневского была поставлена так по-мальчишески, что о ней знали все. Удивительно, как Кореневский не сел раньше. При случае можно попытаться поговорить с Успенским, но это только в том случае, если он меня вызовет. Идти к нему специально с этой целью значило обречь эту попытку на безусловный провал. Но Хлебников смотрел на меня в упор, смотрел, так сказать, прямо мне в совесть, и в его взгляде был намек на то, что если уж я пьянствую с Подмоклым, то я морально обязан как-то и чем-то компенсировать падение свое.