Россия в концлагере

Мелькнуло и было отброшено мимолетное сомнение в возможном подводе со стороны Чекалина. И подводить, собственно, было нечего и чувствовалось, что предложение Чекалина шло так сказать, от «широкого сердца», от пустоты и одиночества его жизни.

Потом мысли перепрыгнули на другое. Я в вагоне номер 13. Руки скованы наручниками и распухли. На душе мучительная, свербящая злость на самого себя. Так проворонить! Такого идиота сыграть! И бесконечная тоска за все то, что уже пропало, чего уже никак не поправишь.

На какой-то станции один из дежурных чекистов приносит обед, вопреки ожиданиям, вполне съедобный обед. Я вспоминаю, что у меня в рюкзаке фляга с литром чистого спирта. Эх, сейчас выпить бы!

Говорю об этом дежурному чекисту. Дайте, дескать, выпить последний раз.

– Бросьте вы Лазаря разыгрывать. Выпьете еще на своем веку… Сейчас я спрошу.

Вышел в соседнее купе.

– Товарищ Добротин, арестованный просит разрешения… – т д.

Из соседнего купе высовывается круглая заспанная физиономия Добротина. Добротин смотрит на меня испытующе.

– А вы в пьяном виде скандалить не будете?

– Пьяного вида у меня вообще не бывает. Выпью и постараюсь заснуть.

– Ну, ладно.

Дежурный чекист приволок мой рюкзак, достал флягу и кружку.

– Как вам развести? Напополам? А то хватили бы кружки две – заснете.

Я выпил две кружки. Один из чекистов принес мне сложенное одеяло и положил на скамью под голову.

– Постарайтесь заснуть. Чего зря мучиться. Нет, наручников снять не можем. Не имеем права. А вы вот так с руками устройтесь. Будет удобнее.

Идиллия…

Вернулся Чекалин. В руках у него три огромных печеных репы и тарелка с кислой капустой.

– Хлеба нет. – сказал он и опять как-то покорежился. – Но и репа не плохо.

– Совсем не плохо, – ляпнул я. – Наши товарищи, пролетарии всего мира и репы сейчас не имеют. – и сейчас же почувствовал, как это вышло безвкусно и неуместно.

Чекалин даже остановился со обоими репами в руках.

– Простите, товарищ Чекалин, – сказал я искренно. – Так ляпнул. Для красного словца и от хорошей нашей жизни.

Чекалин как-то вздохнул, положил на стол репы, налил коньяку, мне в стакан, себе в плошку.

– Ну, что ж, товарищ Солоневич, выпьем за грядущее, за бескровные революции. Каждому, так сказать, свое. Я буду пить за революцию, а вы за бескровную.

– А такие бывают?

– Будем надеяться, что мировая – она будет бескровной, – иронически усмехнулся Чекалин.

– А за грядущую русскую революцию вы пить не хотите?

– Ох, товарищ Солоневич, – серьезно сказал Чекалин. – Не накликайте. Ох, не накликайте. Будете потом и по сталинским временам плакать. Ну, я вижу, что вы ни за какую революцию пить не хотите, то есть за мировую. А я за грядущую русскую тоже не хочу. А коньяк, как говорится, стынет. Давайте так, за «вообще».

Чокнулись и выпили за «вообще». Коньяк был великолепен, старых подвалов Армении. Зачерпнули деревянными ложками икры. Комок икры свалился с ложи Чекалина на стол. Чекалин стал машинально подбирать отдельные крупинки.

– Третья революция, третья революция. Что тут скрывать? Скрывать тут нечего. Мы, конечно, знаем, что три четверти населения ждут падения советской власти. Глупо это. Не только потому глупо, что у нас хватит сил и гибкости, чтобы этой революции не допустить. А потому, что сейчас при Сталине – есть будущее. Сейчас контрреволюция – это фашизм, диктатура иностранного капитала, превращение страны в колонию. Вот вроде Индии. И как этого люди не понимают? От нашего отсталого крестьянства, конечно, требовать понимания нельзя. Но интеллигенция? Будете потом бегать в какой-нибудь подпольный профсоюз и просить там помощи против какого-нибудь американского буржуя. Сейчас жить плохо. А тогда жить будет скучно. Тогда ничего не будет впереди. А теперь еще два-три года, ну пять лет – и вы увидите, какой у нас будет расцвет.

– Не случалось ли вам читать «Правды» или «Известий» так в году двадцать восьмом, двадцать седьмом?

Чекалин удивленно пожал плечами.

– Ну, конечно, читал. А что?

– Да так, особенного ничего. Один мой приятель – большой остряк. В прошлом году весной обсуждался, кажется, какой-то заем… второй пятилетки. Вылез на трибуну и прочел передовую статью из Правды начала первой пятилетки… О том, как будут жить в конце первой пятилетки.

Чекалин смотрел на меня непонимающим взором.

– Ну и что?

– Да так, особенного ничего. Посадили. Сейчас, кажется, в Вишерском концлагере сидит: не вспоминай.

Чекалин насупился.

– Это все – мещанский подход. Обывательская точка зрения. Боязнь усилий и жертв. Мы честно говорим, что жертвы неизбежны. Но мы знаем, во имя чего мы требуем жертв и сами их приносим… – я вспомнил вудвортовский афоризм о самом гениальном изобретении в мировой истории – об осле, перед мордой которого привязан клочок сена. И топает бедный осел и приносит жертвы, а клочок сена, как был – вот-вот достать, так и остается. Чекалин снова наполнил наши «бокалы, и лицо его снова стало суровым и замкнутым.