Россия в плену эпохи

В русском фольклоре символическими и любимыми персонажами были «Иван-дурак» и «Емеля-на-печи». Богатырь Илья Муромец «сиднем сидел тридцать лет и три года» и только в зрелом возрасте стал применять свою силу, но не в труде, а в защите собственной сакральной нищеты от внешних врагов. Более доказательно представил русские привычки на начало ХХ века ученый Д. Менделеев. Он оценил интенсивность труда россиян в 50–60 рублей на душу в год, в то время как в США на душу – 350 рублей.

Упёртому своеобразию помогала самая низкая плотность населения в мире по сравнению с Европой, Китаем, Индией и Америкой. Русские слабо общались друг с другом. Заметим, что малочисленные индейцы в Америке, ещё не заселённой пришельцами из Европы, также были слиты с природой, покорны её изобильной стихии, определяющей их собственную судьбу. Пушкин понял: «Всех умных мыслей нам дороже нас возвышающий обман». Он имел в виду нажитые понятия. Их осмыслил историк, Л. Гумилёв. Его понимание судеб наций родилось, что характерно, в сталинских концлагерях, когда он, узник, не выходя из барака на каторжные работы, спрятавшись под нарами, записывал свои мысли на клочках оберточной бумаги. «Народные массы, – писал он, – когда они приходят в движение, не отдают себе отчёта в той силе, которая их толкает. Они идут, движимые инстинктом, и продвигаются к цели, не пытаясь её определить».

Нация при этом не корректируется разумом. Движимое чувство Гумилёв назвал «пассионарностью» – пламенной вспышкой к самоутверждению – и поставил её на главное место в истории. Она может проявляться позитивно или негативно, порождая подвиги и преступления. Может также угасать. Тогда приходит упадок, и возникает другой этнос с большей пассионарностью. Так было с Римской империей, с Древним Египтом, с Германией и частично с СССР. Значит, чувство в нашу эпоху всё ещё является основным двигателем.

Историк не обратил внимания на другую особенность человека – его разум. Это упущение вело к сохранению чувственной культуры как к необходимейшей черте, которую нельзя избежать.

Перемены внёс Петр I.

По его указу религия была отделена от близкого ей патриархального духа и стала государственным институтом, который мог командно вторгаться в души людей. Введённая новая церковь, исповедующая более интенсивное трудовое начало, даже не бралась утешить оскорблённого ею старорусского человека. Она стала символом власти. Тем самым она потеряла в глазах своих земляков православную чистоту. Отношение к попам в народных глубинах стало неуважительным. Церковь перестала быть опорой сознания и осталась привычным атрибутом образа жизни. На неё по-прежнему влияли канонизированные православные святые, исповедующие замкнутую безгрешность. Одинокое молитвенное существование противоречило природе другой христианской религии – католической, при которой возникали монашеские ордена, то есть сообщества, направленные на активную деятельность.

Во имя укрепления вертикали власти при Петре был принят табель о рангах, разделяющий население на «земских» и «служивых» людей. Работа на помещика более полутора веков, а ранее – на князей и бояр воспитала крестьянина в границах и размерах их трудовых усилий и уровня жизни. Как сказал К. Астахов: «Российский монарх стал деспотом, а народ превратился в рабов на собственной земле». Таков был здравый взгляд, но рядового человека он не обижал. Для него оставалась привычной неприязнь к соревновательному развитию общества.

Реформы Петра вносили в Россию европейские нравы. Русские смирялись перед силой петровского самодержавия. Старая психология и дух современности всё ещё оставались несовместимыми. Склонность к материальному и духовному равенству отвергала европейский индивидуализм, его примат личности с мобильными взглядами. Разумеется, такая неподвижность входила в конфликт с научно- техническим развитием.

Сельские хозяйства были натуральными, то есть удовлетворяющими свои домашние потребности семейным трудом. Торговля – неразвитая. Поэтому так мало внимания уделялось дорогам, средствам связи, общественным службам. Для страны была характерна фактическая автономия малого региона вплоть до сельской общины. Общенациональное сознание не требовало отчета о событиях не потому, что их не было. Жили слухами. Позже это назвали «сарафанным радио». Русский крестьянин не задумывался над значением своих привычек. Он был верен не столь Богу, сколь самому себе.