Россия в середине XVIII в.: Борьба за наследие Петра.

Позже Петр выписал из Голштинии роту солдат, и в Ораниенбауме, где проводил лето «молодой двор», был построен настоящий укрепленный лагерь, в котором великий князь неделями занимался строевой подготовкой или пьянствовал с немецкими офицерами своей игрушечной армии. Ж.-Л. Фавье, видевший его в начале 60-х годов XVIII в., писал: «Вид у него вполне военного человека. Он постоянно затянут в мундир такого узкого и короткого покроя, который следует прусской моде еще в преувеличенном виде. Кроме того, он гордится тем, что легко переносит холод, жар и усталость. Враг всякой представительности и утонченности, он занимается исключительно смотрами, разводами…» Этот вывод совпадает с наблюдениями другого современника — учителя великого князя Я. Штеллина: «Видеть развод солдат во время парада доставляло ему гораздо больше удовольствия, чем все балеты, как он сам говорил мне это». Екатерина II в 1791 г. вспоминала: «В Петергофе он забавлялся, обучая меня военным упражнениям; благодаря его заботам я до сих пор умею исполнять все ружейные приемы с точностью самого опытного гренадера. Он также ставил меня на караул с мушкетом на плече по целым часам у двери, которая находилась между моей и его комнатой»⁵.

Было бы ошибкой думать, что военные забавы Петра преследовали цели, подобные тем, которые ставил перед собой его великий дед, играя с «потешными» под Преображенским. Наследник русского престола, вероятно, даже не думал о той уготованной ему судьбой роли, которую он мог бы сыграть, став повелителем огромной империи.

Все связанное с Россией было глубоко чуждо Петру. С неподдельной тоской он вспоминал «добрую» Голштинию и, получив по достижении совершеннолетия возможность управлять ею, жил только интересами и заботами своего маленького княжества. Маршируя во главе своей «ораниенбаумской армии», одетой в голштинские мундиры, он мечтал о дружбе с обожаемым им Фридрихом II и главную цель своей жизни видел в наказании Дании, некогда отобравшей у голштинских герцогов Шлезвиг. Дожив до 30-летнего возраста, великий князь оставался инфантильным и капризным, с наслаждением мучил собак, подглядывал за ночными ужинами Елизаветы через пробитые им же отверстия в стене, а в последние годы ее царствования пристрастился к чарке.

Не сложились у Петра и отношения с Елизаветой: императрица недолюбливала племянника и держала его в стороне от жизни двора и тем более от своего круга доверенных лиц. Лишь с началом Семилетней войны Петр был включен в Конференцию при высочайшем дворе, но ничем там себя не проявил. Фавье не без основания писал в 1761 г.: «Если подозрительный нрав императрицы Елизаветы, а также интриги министров и фаворитов отчасти и держат его вдали от государственных дел, то этому, утверждают многие, еще более содействует его собственная беспечность и даже неспособность. Вследствие этого он не пользуется почти никаким значением ни в Сенате, ни в других правительственных учреждениях»⁶.

Сознавая, как сильно влияет на точку зрения сложившийся в литературе стереотип, автор этих строк пытался найти в документах свидетельства, которые позволили бы пересмотреть традиционную оценку личности Петра Федоровича, увидеть в ней «скрытый план», такие не замеченные предшественниками черты, раскрытие которых обогатило бы наши знания, но все усилия оказались тщетными — никакой «загадки» личности и жизни Петра Федоровича не существует. Упрямый и недалекий, он стремился во всем противопоставить себя и свой двор «большому двору» и его людям, как впоследствии Павел противопоставлял свою Гатчину Царскому Селу. То, что нравилось «большому двору», незамедлительно отвергалось «малым». Это многое объясняет в поведении великого князя, стремившегося подчеркнуть своей «простой» солдатской жизнью по звуку трубы неприятие, возможно, желанной, но явно недоступной ему изнеженной, полуночной жизни двора Елизаветы.

Неприятие политики правительства Елизаветы фактически привело наследника русского престола в лагерь его открытых врагов. Петр сочувствовал всем делам прусского короля, радовался его победам, презирал австрийцев и французов. Годами взращивая в себе упорное сопротивление и ненависть ко всему, что исходило от Елизаветы и ее окружения, он не верил ни одному сообщению русских источников с театра Семилетней войны. Я. Штеллин, в частности, писал: «Обо всем, что происходило на войне, получал его высочество, не знаю откуда, очень подробные известия с прусской стороны, и если по временам в петербургских газетах появлялись реляции в честь и пользу русскому и австрийскому оружию, то он обыкновенно смеялся и говорил: «Все это ложь: мои известия говорят совсем другое»»⁷.