Россия вечная

Мы пока особенно не нуждались в «книжной» метафизике, ибо сама русская жизнь — пример живой метафизики, воплощенной, тем не менее, в бурную жизнь, в зримую форму. На Западе мысль в основном развивалась горизонтально, на Востоке — вертикально, к Небу, но в России, хотя она имеет и первое, и второе качество, она идет не известными никому извилистыми великорусскими переулочками, где уже непонятно, где вертикаль, а где горизонталь. Ключевский, кажется, заметил только внешнее сходство этих переулочков с психологией великороссов. На самом деле символика сходства проходит на гораздо более глубоком уровне, чем чисто психологический.

Кроме того, русское бытие заключает в себе одно интересно-глубинное «противоречие»: хотя в самых простейших формах оно заключает в себе некоторую метафизику, тем не менее, русские часто ставили перед собой еще и отдаленные, почти «фантастические» цели, которые совершенно возвышались над обыденной жизнью. Может быть, это связано уже с другой стороной Русской Души: со склонностью задавать самой себе как будто бы «неразрешимые» (на человеческом уровне) вопросы…

Нам не простят, если мы будем сами собой, — приблизительно так сказал Достоевский.

Но за право быть самим собой не просят ни у кого прощения — это право дано самим Творцом. И отступление от него равносильно самоубийству. Вероятно, именно этого от нас и хотят…

Проникновенное стихотворение Волошина «Россия. 1915 год» представляет собой некий пророчески-таинственный узел русскости:

Сильна ты нездешней мерой,
Нездешней страстью чиста,
Неутоленной верой
Твои запеклись уста.
Дай слов за тебя молиться,
Понять твое бытие,
Твоей тоске причаститься,
Сгореть во имя твое.

«Сильна ты (Россия. — Ю.М.) нездешней мерой» — то есть Россия остается Россией только тогда, когда в ней заключена некая сверхценность и высший смысл, но все, чем она живет духовно, как бы высоко оно ни было, не утоляет ее уста. Ее духовное пространство, как и физическое, бесконечно, и любая узкочеловеческая идея исчезает в ней, как дым…

Естественно, что Волошин заканчивает это исключительное стихотворение настоящей молитвой, гностическим трепетом, тоской, уходящей в пространства таинственного знания: «Понять твое бытие…»

Россия здесь и цель, и осуществленная реальность одновременно: в ее видимом бытии есть, кажется, вся ее тайна, не нуждающаяся в какой-либо исторической реализации, ее надо только видеть, понять, а с другой стороны, в ней видится нечто иное, что не под силу никакой истории, о чем можно говорить только в терминах космологической реализации, в терминах Вечной России.

И наконец, поэт говорит: «Твоей тоске причаститься…» То есть русская тоска не есть нечто безысходное, тупиковое, совершенно напротив, — это зов в великое неизвестное… Все, якобы разрушающее в Русской Душе, имеет свою светоносную сторону, и «сгореть во имя твое» — не значит исчезнуть, но это значит духовно стать полностью русским, слиться с таинственно неисчерпаемой судьбой России. А сгореть должно все мелкочеловеческое во имя воплощения Родины в собственной душе.

И веди же вперед, моя грозная муза,
по великим дорогам необъятной Отчизны моей, —

эти божественно русские слова Заболоцкого да будут в нашей душе, ибо град поэзии, град искусства и русский град нового Китежа есть в каждой нашей душе.

Глава вторая Русская проза

До сих пор мы в основном погружались в духовную стихию поэзии (в ее отношении к России), теперь настало время великой русской прозы.

Замечательно точно одну ее важнейшую сторону определил Вальтер Йеис в статье «О России с любовью» (Литературная газета. 1990): «Русская литература осветила такие сферы, которые оказались недоступными западной литературе, а именно: душевные бездны человека, его постоянную готовность соскользнуть в экстаз или грезы… все это чувствуется в любом безобидном или даже поверхностном с виду диалоге у Чехова: ощущение, что в любой миг такой обыденной нашей жизни может произойти что-то ужасное, чудовищное, непоправимое».

Для дальнейшего раскрытия Русской доктрины это очень важно: в русской литературе (а она фактически «тождественна» русской жизни) для героев характерно периодическое соскальзывание в Бездну (даже при «нормальном» течении жизни), в провал, вдруг образующийся при неожиданном изломе бытия, чувство его неустойчивости, ощущение катастрофичности и апокалиптичности земной жизни. С этим связана и другая ее черта — непомерная глубинность, отсутствие поверхностного блеска западной литературы, выход в тайники сознания, способность превращать литературу в форму жизни и смерти, «бить» в самое сердце, когда текст становится постоянным фактом внутренней жизни человека. «Наши писатели точно заключили в себе черты какой-то высшей природы», — еще на заре русской классической прозы писал Гоголь.