Россия. Век XX. 1901–1964. Опыт беспристрастного исследования

Но нельзя умолчать о другой стороне дела. Симонов заявил тут же, что «здравое», продиктованное «необходимостью» устремление затем «уродливо развернулось в кампанию, отмеченную в некоторых своих проявлениях печатью варварства» (там же). Это, как будет ясно из дальнейшего, чрезвычайно существенная проблема: необходимые для бытия страны «решения» в 1920-х – начале 1950-х годов реализовывались более или менее «варварски», и давно уже идут споры о том, не слишком ли велика была «цена» тех или иных «побед»…

Впрочем, скажу еще раз, что задача моя пока состояла лишь в выяснении исторических «причин» тех или иных «решений», в опровержении явно господствующего представления, согласно которому все существенные повороты политики в конце 1920-х – начале 1950-х годов были выражениями личной воли Сталина, а не воли самой истории, заставлявшей вождя принимать то или иное «решение».

* * *

Итак, необходимо преодолеть своего рода сталинский синдром, побуждающий во всех «поворотах» конца 1920-х – начала 1950-х усматривать «своеволие» вождя. То, что это своеволие оценивают в прямо противоположном духе, – уже не столь существенно, ибо и поклонники, и ненавистники Сталина оказываются равно несостоятельными толкователями истории.

К сожалению, либеральные идеологи чаще всего клеймят любые стремления глубже понять ход истории в сталинские времена как попытки «реабилитации» вождя. Только немногие умные люди этого круга (либерализм вообще крайне редко сочетается с сильным умом) способны подняться над заведомо примитивным, исходящим из попросту вывернутого наизнанку «сталинизма» представлением. Так, один из очень немногих умных либералов, Давид Самойлов, написал о «повороте», который как правило, толкуется в качестве чисто личного злодейства вождя: «Надо быть полным антидетерминистом (то есть полностью отрицать объективный ход истории. – В. К.), чтобы поверить, что укрепление власти Сталина было единственной исторической целью 37-го года, что он один мощью своего честолюбия, тщеславия, жестокости мог поворачивать русскую историю, куда хотел, и единолично сотворить чудовищный феномен 37-го года.

Если весь 37-й год произошел ради Сталина, то нет бога (даю самойловское написание – В. К.), нет идеального начала истории. Или – вернее – бог это Сталин, ибо кто еще достигал возможности самолично управлять историей!

Какие же предначертания высшей воли диким образом выполнил Сталин в 1937 году?»[218].

К этому сакраментальному вопросу мы еще вернемся, а пока обратим внимание: Давид Самойлов полагает, что суть происшедшего в 1937 году предначертала «высшая воля», хотя Сталин выполнил ее предначертание «диким образом»; ранее цитировалось такое же разграничение Константина Симонова: послевоенная борьба с «низкопоклонством» была, по его словам, «необходимой» и «здравой», но проводилась она, как это ни прискорбно, «варварски». Подобное разграничение цели и методов ее реализации отнюдь не оригинально: Сталина достаточно часто проклинают не столько за его «решения» как таковые, сколько за то, что он осуществлял их дикими, варварскими, чудовищными «методами».

Но этим он едва ли принципиально отличается от своих предшественников, игравших ведущие роли в 1917–1928 годах. Нередко это варварство выводят – что уж совсем смехотворно – из чисто личных психических особенностей Сталина… Между тем любая революция в подлинном значении этого слова не может не быть воплощением «варварства» и «дикости», то есть, выражаясь не столь эмоционально, отрицанием, отменой всех выработанных веками правовых и нравственных устоев и норм человеческого бытия. Именно таков едва ли не главный вывод фундаментального сочинения о Великой французской революции, созданного еще в 1837 году крупнейшим английским мыслителем Томасом Карлейлем, который в свои юные годы непосредственно наблюдал последний период этой революции.

Карлейль стремился осмыслить бесчисленные чудовищные злодеяния французских революционеров. Затоплялись барки, чьи трюмы были набиты не принявшими новых порядков священниками; «но зачем жертвовать баркой? – продолжал Карлейль. – Не проще ли сталкивать в воду со связанными руками и осыпать свинцовым градом все пространство реки, пока последний из барахтающихся не пойдет на дно?.. И маленькие дети были брошены туда, несмотря на мольбы матерей. “Это волчата, – отвечала рота Марата, – из них вырастут волки”. Потом… женщин и мужчин связывают вместе за руки и за ноги и бросают. Это называют “республиканской свадьбой”… Вооруженными палачами расстреливались маленькие дети и женщины с грудными младенцами… расстреливали по 500 человек зараз». И вот вывод Карлейля: «Жестока пантера лесов… но есть в человеке ненависть более жестокая, чем эта».