Россия век XX-й. 1901-1939

Между тем в 1930-х годах юриспруденция так или иначе начинает восстанавливаться. Это, между прочим, убедительно показано в переведенном на русский и изданном в Москве в 1993 году исследовании американского правоведа Юджина Хаски «Российская адвокатура и Советское государство» (1986). Характерны названия разделов этого трактата: «Гражданская война и расцвет правового нигилизма» и «Конец правового нигилизма». Этот «конец» автор усматривает уже в событиях начала 1930-х годов, хотя тут же отмечает, что другой американский исследователь истории советской юриспруденции, П. Джувилер, в своей книге «Революционный правопорядок» (1976) «датирует начало поворота в правовой политике 1934–1935 годами»,[391] — то есть временем многостороннего поворота, о котором подробно говорилось выше.

П. Джуливер, несомненно, датирует вернее, да и сам Ю. Хаски исходит только из того, что до указанной даты имели место лишь отдельные выступления в «защиту» юриспруденции, и сообщает, что «в начале 1930-х годов нарком юстиции РСФСР Н. Крыленко и некоторые другие оставались приверженцами нигилистического подхода к праву» (там же, с. 140). Точно так же, пишет Хаски, «известный как „совесть партии“ Аарон Сольц отказался отступить от революционных принципов» (с. 115). Итак, и нарком, и влиятельнейший член Президиума Центральной контрольной комиссии ВКП(б), осуществлявший верховный партийный надзор за судебной практикой, были против утверждения правовых норм. Но к середине 1930-х годов этого рода сопротивление было сломлено.

Между прочим, именно благодаря этому мы смогли узнать обо всех — или, в крайнем случае, почти обо всех — жертвах 1937 года… Могут сказать, что для многих тогдашних «контрреволюционеров» установление правовых норм имело тяжкие последствия, ибо из них «выбивали» признания в мнимых преступлениях вместо того, чтобы попросту расстрелять, — как это делалось в первые послереволюционные годы. И тут действительно есть о чем задуматься…

С другой стороны, вполне вероятно такое сомнение: можно ли говорить о восстановлении права, если едва ли не абсолютное большинство передаваемых в суды следственных материалов было фальсифицированным? Но, во-первых, судебный процесс как таковой вообще «формален»: он исходит из результатов следствия, а не занимается изучением самой реальности. А, во-вторых, ОГПУ и НКВД, занимавшихся расследованием «контрреволюционных преступлений», явно не коснулись тогда те перемены, которые произошли, начиная с 1934 года, в других сферах и областях жизни страны.

Вот характерный пример. Преемник Дзержинского на посту председателя ОГПУ, В. Р. Менжинский (1874–1934) писал о великом «достоинстве» своего предшественника:

«На меры репрессии он смотрел только как на средство борьбы, причем все определялось данной политической обстановкой и перспективой дальнейшего развития революции». То есть совершенно не имело значения, в чем «повинен» репрессируемый; как поясняет в следующей за процитированной фразе Менжинский, «одно и то же контрреволюционное деяние при одном положении СССР требовало, по его (Дзержинского. — В.К.) мнению, расстрела, а несколько месяцев спустя арестовать за подобное дело он считал бы ошибкой»(!);[392] стоит отметить, что в одном из новейших изданий этого текста редакторы сочли за лучшее изъять вторую фразу…[393] Эти «принципы» деятельности «органов безопасности» всецело сохранялись в 1937–1938 годах, когда, если угодно, расстреливали за то, за что в 1935-м или 1939-м не стали бы даже арестовывать… Но об этих «органах» речь пойдет далее.

Как уже сказано, в 1937-м совершилась смена «правящего слоя», типичная для любых крупных исторических сдвигов (например, в 1956–1960 годах). Страшное «своеобразие» заключалось в том, что прежние носители власти не только отстранялись, но и уничтожались или, по меньшей мере, оказывались в ГУЛАГе. Однако заведомо ложно широко распространенное представление, согласно которому эта варварская беспощадность является «особенностью» именно 1937 года и, конкретнее, выражением злодейской сущности Сталина. Часто говорится о мнимой «беспрецедентности» характерных для 1937 года директив о заранее «подсчитанных» количествах «врагов», которых следует выявить. Но уже приводилось заявление одного из вождей, Зиновьева, в сентябре 1918 года:

«Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию (то есть РСФСР. — В.К.). С остальными нельзя говорить (и уж, конечно, нельзя устраивать следственные и судебные разбирательства! — В.К.) — их надо уничтожать». И, действительно, уничтожали…

Нельзя не видеть, что именно отсюда идет прямая линия к словам, написанным Бухариным ровно через восемнадцать лет, в сентябре 1936 года, по поводу казни самого Зиновьева с Каменевым:

«Что расстреляли собак — страшно рад».