Россия век XX-й. 1901-1939

Но особую выразительность имеет другая откровенная глава из книги Разгона — «Корабельников». Речь здесь идет о человеке, который «в служебной энкавэдэвской иерархии занимал весьма ничтожное место. Он был рядовой оперодчик», ему давали задания проводить «слежку, охрану начальства, аресты». Разгон познакомился с Корабельниковым уже после своего ареста, в лагере, где тот оказался потому, что «по пьяному делу трепанулся… про одно бабское дело у начальника», который, так сказать, отомстил ему пятилетним сроком заключения. Примечательно, что сам Корабельников отнюдь не грешил по «бабской» линии; он рассказывает Разгону, что во время ареста чьего-либо мужа или отца «бабы, такие из себя красивые да гордые, готовы тебе сапоги лизать, могу любую из них тут же… Конечно ни-ни… я на это никогда не шел, начальство всегда во мне было уверено… Мне достаточно знать, что могу» (с. 180–181).

Разгон подробно изображает, как выбившийся из низов Корабельников наслаждается этим ощущением потенциальной власти над людьми, стоящими выше его в советской иерархии. Притом, дело идет именно и только об ощущении; так, Корабельников прямо заявляет, что, например, казнить людей — «не по моему характеру». Кроме того выясняется, что руководителей НКВД (в отличие от остальных людей) он воспринимает как «богов», которым, с его точки зрения, все дозволено. Собственно, и общение-то Разгона с Корабельниковым начинается с того, что последний с подобострастием говорит об уже расстрелянном к тому времени Бокии:

«— Авторитетный был человек!» И добавляет о выпавшем на его долю «счастье»:

«— Кого только не знал, кого только не видел! И Артузова, и Молчанова, и Бермана… Ну само собой — Паукера… А ты откуда Бокия-то знаешь? — Это мой тесть…»

И тут Корабельников «оживился, на лице его исчезло то странное выражение превосходства, которого я раньше не понимал». То есть близость Разгона к одному из «богов» (пусть даже и бывшему!) побудила Корабельникова изменить свое отношение к нему и вступить в доверительную беседу. Ведь даже о заместителе начальника Оперативного отдела ГУГБ НКВД Зорахе Элиевиче Воловиче Корабельников с великой гордостью рассказывает: «Сам Волович меня заметил, иногда самолично вызывал и давал распоряжения такие, которые не мог доверить какому-нибудь пентюху».

Дело вроде бы вполне ясное: Корабельников — «законченный», даже уже и патологический тип лакея, холуя, способного вызвать, казалось бы, только чувство брезгливого презрения. Но Разгон воспринимает его совсем по-иному, с какой-то исключительной, чрезвычайной злобой; этот лакей предстает в качестве главного, наиболее опасного и ужасающего врага мемуариста…

Так, Разгон недвусмысленно признается: «…из множества злодеев, которых мне пришлось встретить, Корабельников произвел на меня особо страшное впечатление». В течение многих лет «его прямые пшеничные волосы… снились по ночам, и я стонал во сне и просыпался, покрытый липким потом… И сейчас (то есть полвека спустя! — В.К.) я совершенно отчетливо вижу его круглое и плоское лицо… когда я думаю о нем, — я стараюсь это делать как можно реже, — меня начинает бить дрожь от неутоленной злобы…»

Все это по меньшей мере странно. Ведь Корабельников — «пешка», всего лишь своего рода «техническое средство» в системе НКВД. Правда, Разгон с его слов рассказывает, как тот по собственной инициативе доставляет в НКВД некого «парня» (который, по завистливому суждению Корабельникова, «университеты кончал, зарплата ему хорошая идет»), пировавшего с «девочкой» в шикарном ресторане «Метрополь», где одновременно ужинали «иностранцы из посольства», — доставляет «по подозрению, перемигивался с иностранцами, дескать». А уж следователь в НКВД этого «парня» или к стенке поставит, или, в лучшем случае, «даст ему лет восемь по подозрению в шпионаже».

Нельзя исключить, что подобный курьезный случай мог иметь место в атмосфере 1937-го года, однако именно в качестве курьеза (так, если бы он был типичен, тот же «Метрополь» посещали бы одни иностранцы…). И крайняя злоба Разгона по отношению к Корабельникову объясняется, очевидно, чем-то иным. Эта «неутоленная злоба» в самом деле загадочна: ведь Корабельников, согласно разгоновскому рассказу, был всего-навсего «рычажком», который приводили в действие Паукер или Волович, но о тех-то (как и о Бокии) в книге Разгона нет ни одного злого слова! После того, как Разгон поведал, что он — зять Бокия, Корабельников его сразу принял за «своего»… Но он-то с его «пшеничными волосами» был Разгону «страшен и отвратен».

В чем же здесь дело? Как это ни противоречит здравому смыслу, в глазах Разгона занимавший, по его же словам, «ничтожное место» в «иерархии» НКВД Корабельников неизмеримо «хуже» Паукера, Воловича, Бермана и, разумеется, Бокия, чьи распоряжения он, Корабельников, чисто технически исполнял.