Россия век XX-й. 1901-1939

В той же статье Леонтьев высказал истинное понимание так называемого прогресса: «В прогресс верить надо, но не как в улучшение непременное, а только как в новое перерождение тягостей жизни, в новые виды страданий и стеснений… Правильная вера в прогресс должна быть пессимистическая, а не благодушная, все ожидающая какой-то весны… (мне представляется, что речь должна идти все же не о «пессимизме», а о беспристрастной объективности. — В.К.). В этом смысле, я считаю себя, например, гораздо большим настоящим прогрессистом, чем наших либералов. И вот почему. Они видят только завтрашний день, то есть какую-нибудь конституционную мелочь и т. п. Они заботятся только о том, как бы сделать еще несколько шагов на пути того равенства и той свободы, которые должны… довести их, шаг за шагом, до такой точки насыщения, за которой эмансипировать будет уже некого и нечего (что и получилось после Февральской революции 1917 года. — В.К.), и начнется опять постепенное подвинчивание и сколачивание в формах еще невиданных воочию…» (выделено Леонтьевым).

И Леонтьев напоминает о «благодушной» вере славянофилов в общинное будущее России; это будущее, предрекает он, «примет вовсе не тот вид, в котором оно представлялось московскому (выделено Леонтьевым. — В.К.) воображению Хомяковых и Аксаковых…новая культура будет очень тяжела для многих, и замесят ее люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных…»[252].

В другой статье Леонтьев, утверждая, что «социализм (т. e. глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим» («отчасти насильственный» — конечно, смягченная характеристика; но Леонтьев писал это еще в 1880 году, когда «эмансипация», которую должен будет «подвинчивать» социализм, не зашла столь далеко, как в 1917-м), находил своего рода «прообраз» грядущего бытия людей в сложившемся в Древней Руси монастырском образе жизни:

«…жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях… А эта жизнь для знакомого с ней очень тяжела… постоянный тонкий страх (определение «тонкий» означает здесь, по-видимому, — пробуждаемый любым самым незначительным поводом. — В.К), постоянное неумолимое давление совести, устава и воли начальствующих…» Правда, оговаривал Леонтьев, у монаха (в отличие от «новых» — то есть «социалистических» — людей) есть «одна твердая и ясная утешительная мысль… загробное блаженство…»[253].