Россия век XX-й. 1939-1964

После 1917 года люди, развивавшие традиции названных мыслителей, либо были погублены – Павел Флоренский, Александр Чаянов, Николай Кондратьев, – либо их выслали из страны (некоторые из них сами вынужденно эмигрировали) – как Лев Карсавин, Николай Бердяев, Семен Франк, Сергей Булгаков, Питирим Сорокин, – либо подвергались гонениям и почти не имели возможности публиковать свои сочинения – как Михаил Бахтин и Алексей Лосев…

И это, конечно, только одна сторона дела: Революция отвергла не только самосознание России, но и то ее бытие, которым и было порождено это самосознание.

Разумеется, в послереволюционное время в стране оставались люди, которые не отринули то, чем они жили до 1917 года, но, во-первых, они, в сущности, не имели возможности передавать свое достояние новым поколениям (это вело к обвинению в «антисоветской пропаганде»), а во-вторых, постепенно уходили из жизни: так, к 1956 году из каждых 12 человек населения страны только 1 был старше 60 лет (то есть ему было больше 20 лет в 1917 году); а таких мужчин имелось в 1956-м еще меньшая доля – 1 из 15. К тому же очень многие из этих людей за послереволюционные четыре десятилетия поддались тотальному «отрицанию» прежней России…

«Разрыв» с дореволюционным прошлым только усилился в хрущевское время с его «левизной», и это имело поистине роковые последствия. Выше говорилось о том, что и Французская революция была тотальным отрицанием предшествующей истории (в частности, уничтожение Церкви имело тогда, пожалуй, более беспощадный характер, чем в России). Она отменила даже сам календарь: летоисчисление велось теперь не с Рождества Христова, а с 1789, объявленного «1-м годом» (позднее, после свержения короля, «1-м» стали считать 1792-й); новые, «революционные» имена получили и месяцы (в СССР дело до этого не дошло; ограничились тем, что в календарях наряду с обозначением «традиционного» года указывался такой-то по счету «год революции»). Так что разрыв с прошлым был самый радикальный.

Но, в отличие от нашей революции, Французская сравнительно быстро завершилась, как известно, реставрацией 1814 года (то есть ровно через четверть века): на престол взошел родной брат казненного в 1793 году короля, вернулись в страну эмигранты и изгнанники, обрела прежний статус церковь и т. п.

Все это, конечно, не могло возвратить страну к ее дореволюционному состоянию: слишком кардинальными были перемены, и уже в 1830 году «маятник» истории двинулся «влево» – в Париже вспыхнул бунт, который как бы «уравновесил» реставрацию и революцию. И в свете этого сам начавшийся в 1814 году период реставрации во Франции предстает в сущности как восстановление связи времен, преодоление того тотального отрицания предшествующего исторического бытия (и сознания) страны, которое началось в 1789 году.

Совсем по-иному шло дело в России. Нечто подобное реставрации началось у нас только в 1991 году – то есть не через четверть, а через три четверти века (по сути дела – жизнь трех поколений) после 1917 года. «Реставраторы», конечно, всячески старались показать, что возвращают страну в дореволюционное состояние: восстановили прежний герб, флаг и т. д., выискивали среди потомков династии Романовых подходящего «претендента», стояли со свечками в руках в Успенском соборе (где последняя литургия состоялась на Пасху 1918 года) и т. п. Но все это представляло собой бессодержательные «жесты», и разрыв с дореволюционной Россией был слишком велик (в частности, людей, которые вступили в сознательную жизнь до 1917 года, уже почти не имелось).

То, что революции с необходимостью завершаются реставрациями, определяется уже хотя бы неизбежным «разочарованием»: любая революция осуществляется с целью создания принципиально более совершенного общества взамен наличного, пороки и злодеяния которого крайне преувеличиваются революционной пропагандой. Но, как уже неоднократно отмечалось, «прогрессистское» мировоззрение заведомо несостоятельно: любое ценное «приобретение» оборачивается равноценной «потерей», и рождается настоятельное стремление «вернуться» в прошлое (которое теперь, напротив, «идеализируется»), – что, опять-таки, немыслимо (в особенности, если дело идет о «возвращении» на три четверти столетия назад…).

Мне лично знакомо немалое количество русских людей, которые мечтали о «реставрации» еще в 1960-х годах, но осуществилась она только тридцать лет спустя, когда, можно сказать, было уже слишком поздно… Естественно встает вопрос: почему в той же Франции «отрицание» революции произошло всего через четверть века, а у нас для этого потребовалось в три раза больше времени?

Ответ на этот вопрос, как говорится, нелегкий и способен вызвать резкие возражения и даже возмущение. Относительно быстрая реставрация во Франции определялась, конечно же, ее военным поражением в 1812-1814 годах, и если бы в 1941-1945-м мы не победили, а потерпели поражение, у нас произошло бы то же самое… Наша великая Победа как бы целиком и полностью «оправдала» Революцию.