Российская белая эмиграция в Венгрии (1920 – 1940-е годы)

Горького и даже в Сорренто ради этого приезжают. Костолани тоже едет к нему, с женой и сыном, о чем отчитывается в «Pesti Hirlap» («Пештском вестнике») от 31 августа 1924 г. Свою поездку Костолани обосновывает тем, что «Горький – один из самых интересных людей сегодняшней Европы, в ком воистину воплотилось время», и что живёт он «в загадочном изгнании». Согласно Костолани, их приняли в Сорренто благодаря тому, что его жена оказалась похожа на одну знаменитую итальянскую актрису. Костолани передал Горькому, что «один из наших историков литературы уже написал для него нужный обзор [венгерской литературы], о котором он еще не знает, и который должен выйти в ближайшем номере основанного Горьким берлинского журнала». Костолани имел в виду длинную обстоятельную статью по истории венгерской литературы XX века Аладара Шёпфлина, которая, насколько мне известно, по-русски так и не была опубликована, а вышла в свет в «Нюгате» ⁶. Об обстоятельствах возникновения этой работы, как и о прочих международных связях «Нюгата», в своё время много писали, ссылаясь, главным образом, на свидетельство писателя Оскара Геллерта⁷.

Знаменитый случай: «Дело Артамоновых» по-венгерски, в «Нюгате», вышло раньше, чем по-русски! Оскар Геллерт, будучи редактором «Нюга-та», написал Горькому в Сорренто. С переводом в завязавшейся переписке ему помогал младший брат Хуго Геллерт, переводчик множества произведений, который выучился языку в русском плену, и жену тоже привёз из России⁸. Горький передал им корректуру «Артамоновых», которая вскоре была опубликована. Всё это чистая правда, не забудем, однако, что, хотя речь идёт об общепризнанно и по своим убеждениям советском писателе, контактами с ним «Нюгат» был обязан тому, что он жил заграницей. Рукопись прибыла в редакцию не из-за «железного занавеса», а из Сорренто. Горький даже написал для «Нюгата» статью под названием «Призвание писателя и русская литература нашего времени»⁹. Это важная с точки зрения понимания сути эмиграции работа: обстоятельная и при этом (возможно именно в силу особого положения пишущего) на редкость непредвзятая, не задетая политикой. Горький говорит с позиций неделимой русской литературы, но даёт понять, что это относится к переходному для нее периоду: «Сегодняшнее положение русской литературы как целого очень неопределённое. Самые выдающиеся писатели в эмиграции рассеяны по

Европе, их отравила политика», «едва ли не каждый из самых замечательных и одарённых представителей русской литературы живёт за пределами России». Это Бунин, Куприн, Ремизов, Мережковский. Упоминает Горький и оставшихся на родине, самым талантливым из них он считает Сергеева-Ценского. (По рекомендации Горького в 1928 году «Нюгат» в нескольких номерах печатает с продолжениями главы его эпопеи «Преображение России» в переводе Хуго Геллерта.) Статья Горького высвечивает особенности русской литературной жизни, в том числе и ту (причем именно в связи с Сергеевым-Ценским), которая к концу двадцатых будет изжита: вопрос «тут» или «там» в середине двадцатых ещё не был столь роковым, как не стоял ребром он и в отношении самого Горького. Вот что пишет Горький о Сергееве-Ценском: «Во время революции он написал несколько замечательных вещей, одна из которых, повесть «Чудо», вышла в Берлине по-русски. Её ещё и в каком-то провинциальном русском городке напечатали, что в наших глазах есть свидетельство поверхностности цензуры, ибо с ее точки зрения вещь явно контрреволюционная». Горький называет определяющих лицо советской литературы художников, тех, кого мы и по сей день считаем значительными авторами (за исключением, пожалуй, самого Сергеева-Ценского); некоторые из них эмигрировали позднее (например, Ходасевич), иные вынуждены были умолкнуть (Зощенко); в перечень вошли такие имена как Леонид Леонов, Булгаков, Всеволод Иванов, Борис Пильняк, Андрей Белый, но в то же время Маяковский и его круг, представители авангарда, акмеисты, Пастернак не оказались в списке имен.