Российская фантастика: поиск предназначения

Пример – А.и Б.Стругацкие утверждали, что фантастика должна быть социальной, что героями фантастики должны быть наши современники, что "характер придумать невозможно". Результат – социальная фантастика и антиутопия стали синонимом фантастики вообще. Произведение, написанное в любом другом из многочисленных поджанров фантастики, априори полагалось находящимся вне пределов Большой литературы. Разумеется, при этом декларировалось, что нужно "много фантастики, хорошей и разной". Это естественно – попробуйте найти у нас в Израиле человека, который сказал бы, что он вообще против мира! Но одновременно говорилось и другое: фантастика – это метод, фантастика должна быть социальной, фантастика должна...

А. и Б.Стругацкие почитались как борцы с тоталитаризмом, с советским строем (вообще говоря, не с со строем как таковым, но с дураками-начальниками и бюрократами – перечитайте "Улитку на склоне" и "Сказку о Тройке"), их не публиковали, тем самым поднимая в глазах читателей и молодых авторов на еще менее досягаемую высоту. Результат – строй-то братья Стругацкие не развалили, но цензоры под микроскопом начали выискивать "криминал" не только у них, но у всех авторов-фантастов, и находили его там, где криминала не было даже в подсознании у автора. Хочу сказать, к слову, что произведения братьев Стругацких, безусловно, оказали немалое влияние на умонастроения интеллигенции, в том числе и диссидентской, но, несмотря на все это, тоталитарный строй в СССР просуществовал бы века, если бы не иные причины – прежде всего, экономические.

Это, впрочем, одна сторона медали. Вторая – на всех заседаниях своего семинара (напомню – именно из этого семинара вышли и А.Столяров, и В.Рыбаков, и С.Логинов, и другие талантливые авторы) Борис Натанович говорил о необходимости писать Большую литературу. Да, фантастику, но фантастический элемент, идея, сюжет – детали конструкции, важные, конечно, но в Большой литературе есть вещи, гораздо более необходимые.

А.Николаев, критик, один из редакторов питерского журнала "200", писал недавно: "Сколько умных слов было сказано о Большой Литературе на семинаре Б.Н. Одного я там почти не слышал – о читателе. В Малеевке было модно писать непроходняк. Потом это вошло в кровь. Не принято думать о легкости чтения – наоборот. Чем сложнее, тем лучше. Однажды на семинаре я не выдержал, сказав: 'За шесть лет я слышал здесь много рассуждений от вас, Борис Натанович. Но ни разу вы не говорили об интересном сюжете, об антураже, об интриге. И как следствие – ваши ученики об этом не думали.' Не хотят участники семинара писать ничего, кроме Большой Литературы."

Вот парадокс: сами братья Стругацкие писали именно фантастику, не пренебрегая сюжетом, идеями, антуражем – достаточно перечитать "Пикник на обочине", "За миллиард лет до конца света" или "Жука в муравейнике". В качестве учителя, Б.Н. вводил "семинаристов" в мир Большой литературы, законы которой не всегда совпадают, а иногда противоречат законам фантастики как жанра.

Установка на создание произведений Большой литературы, установка на сознательное мученичество (писать "непроходняк" – престижно!) плюс авторитет Б.Н., с которым, даже споря, соглашались, сделала свое дело.

Советский Союз почил в бозе, цензоры стали просто читателями, а фантасты, наконец-то, получили возможность причислить себя к авторам Большой литературы. Плюс остаточный синдром представлений о фантастике как о литературе прежде всего социально-обличающей. Результат не замедлил сказаться. Вторичность идеи "Иного неба" по сравнению с "Человеком в высоком замке" можно считать несущественным недостатком – что делать, фантастика России вынужденно проходит через стадии, давно пройденные фантастами США. Но Ф.Дик писал фантастику, сообразуясь с законами жанра и читательского восприятия. А.Лазарчук писал "Иное небо", стараясь не сойти со столбовой дороги российской словесности, с пути Большой литературы. Цитирую того же А.Николаева: "читатель с этой дороги не просматривался".

Оно, конечно, правильно,– нужно читателя поднимать на некий уровень понимания текста, а не самому опускаться до низин смысла. И если бы речь шла только о том, что на книжных развалах Москвы, Питера и Тель-Авива берут Дика и Хайнлайна, а Лазарчука не берут, это утверждение было бы не лишено смысла. Пусть читатель дорастет. Но скандал, разразившийся в 1994 году на "Интерпрессконе", когда против "лучшего романа года" выступили фэны – профессиональные и самые вдумчивые читатели фантастики – говорит об ином.

Тот же А.Николаев пишет в "200": "Мне нравятся произведения членов семинара. Очень нравятся. Но я не уверен, что смогу своих пацанов лет через дцать уговорить прочитать любимые мои книги. То есть, книги Стругацких – вне всякого сомнения. А вот книги Столярова – не знаю..."