Российская империя и её враги

Могли ли католики, мусульмане и язычники быть обращены в английское протестантство, и если да, то как быстро, – оставалось спорным вопросом. Как следовало ожидать, Просвещение и его ранние викторианские наследники были исполнены оптимизма. Некоторые мыслители Просвещения в восемнадцатом веке ожидали обращения ирландских католиков в «рационализм» – другими словами, в культуру протестантской элиты, из которой бог в значительной степени был удален. В 1830-х годах широко распространилось мнение, что последовательная политика правительства, касающаяся в особенности образования, приведет к англофикации сначала индийской элиты, а затем и всего населения. Реформаторам казалось, что это пойдет индийцам только на пользу. Их (реформаторов) вера в усовершенствование человечества при этом могла сравниться только с их крайним презрением к неевропейской культурной и интеллектуальной традиции. Как писал Чарльз Тревельян «приведенная нами к счастью и независимости, снабженная нашим знанием и политическими институтами, Индия останется величественным памятником британской филантропии». В эти первые, исполненные чистой веры годы викторианского либерального оптимизма многие англичане были убеждены в том, что прогресс и рационализм – это торная дорога человечества, указанная самой историей. Впоследствии примерно так же полагал Ленин.

Не совсем понятно, о каком Чарльзе Тревельяне здесь идет речь. В английской истории фигурируют два Чарльза Тревельяна: Чарльз Эдуард Тревельян (1807-1866), начавший карьеру государственного чиновника в Индии и известный своей негативной ролью на посту помощника секретаря Британского казначейства во время знамени. того Ирландского картофельного голода, и Чарльз Тревельян (1870-1958) – английский политик, член кабинета Г. Асквита, ушедший в отставку в знак протеста против вступления Британии в Первую мировую войну. Возможно, впрочем, что автор ошибся в имени, и высказывание принадлежит крупному английскому историку Дж.М. Тревельяну (1876-1962).

Но в Британской империи всегда имелись люди, сомневавшиеся в таком видении мира. Сюда относились прагматики, имеющие представление о социальных конфликтах и политических опасностях, таящихся в либеральной политике; финансисты, сознающие, что Вестминстер будет настаивать на самообеспечении Индии и что индийские доходы едва достаточны для оплаты расходов армии, полиции и администрации, не говоря уже о такой роскоши, как образование. Существовала и идеологическая оппозиция либерализму. В нее входили, с одной стороны, поздневикторианские расисты, которые подчеркивали врожденное биологическое отставание небелого населения, и с другой стороны, романтики и, позднее, антропологи, гордящиеся туземной культурой и настаивающие на сохранении ее уникальных традиций.

Однако в Британии никогда не могли отказаться от своей базовой, хотя порой уже и немного заикающейся приверженности прогрессу и просвещению, которые для британской элиты были смыслом ее существования, основной целью исторического процесса и залогом легитимности Британской империи. И, безусловно, британские либеральные ценности и идеологии обратили в свою веру значительные слои туземных элит сначала в Индии, а затем и повсеместно. И именно ради этих ценностей им потребовалось самоуправление и независимость от Британии. Но в этом процессе, как, впрочем, и во многих других, формальная империя была только одной из причин, повлекших радикальные перемены и перестройку на западный манер. Уже на останках империи телевидение, рыночная экономика и американизация мировой молодежной культуры оказали такое глубокое влияние на коренное население, о каком разрозненные чиновники и учителя Британской империи могли только мечтать.