Российские спецслужбы. От Рюрика до Екатерины Второй

Е. Анисимов отмечает, что с «образованием Тайной канцелярии наметилось географическое распределение дел между ею и Преображенским: колодников по Петербургу и окрестностям велели присылать в Тайную, а из Москвы и центральных губерний России — в Преображенский приказ, который стал называться канцелярией. В 1718 году в Москве А. И. Ушаков создал, по заданию Петра, филиал Тайной канцелярии — ее Контору, которая разместилась на Потешном дворе в Преображенском. Деление сыска на два ведомства оказалось временным. Осуществляя реформу управления, Петр предполагал передать политический сыск Сенату. 15 января 1724 года царь указал: „Следующиеся в Тайной розыскной канцелярии дела важные решить, а вновь, подобно прежде бывшим (колодников и дел), присылаемых ни откуда не примать, понеже оставшиеся за решением дела отослать в Правительствующий Сенат и с подьячими... Царь хотел усилить в Москве значение филиала Сената — Московской Сенатской конторы. Она воспроизводила структуру «большого» Сената в Петербурге. Преображенская канцелярия должна была, по примеру Тайной канцелярии в Петербурге, перешедшей в Сенат, стать Конторой розыскных дел Московской конторы Сената. Однако реорганизацию сыска по плану царя из-за его смерти в 1725 году так и не провели. Думаю, что в неисполнении указа царя виноваты сами сенаторы, которые тянули с приемом бумаг от Тайной канцелярии и явно не желали взваливать на свои плечи новое и очень сложное поручение. Петр же, занятый другими делами, их не понукал, да к тому же и сам был непоследователен — приказывал вести в канцелярии новые дела»[249].

А, может быть, царь, составив распоряжение о реорганизации политического сыска, передумал заниматься этим делом в силу каких только ему понятных причин? Быть может, Петру Алексеевичу, как натуре деятельной, хотелось, чтобы реформированию подверглась каждая клеточка государственного механизма, но такой монстр, как спецслужбы — его вполне устраивал и в первозданном виде? Что могло не понравиться, например, царю в самой механике политического дела: оно «всегда начиналось с извета (доноса). То мог быть чей-то подслушанный разговор, чье-то слово, вырвавшееся в минуту раздражения, даже чья-то шутка; главным доказательством вины считалось собственное признание обвиняемого, главным методом расследования — пытка. Если Уложение царя Алексея Михайловича ее как-то ограничивало, то в петровских застенках она была безгранична — пытали до тех пор, пока не сознается; когда несчастный, наконец «сознавался», его пытали снова, требуя, чтобы назвал сообщников, а когда полуживой он с дыбы выкрикивал чьи-то имена, названных тотчас хватали — и политическое дело разрасталось. Тут работали профессионалы, у них были специально разработанные инструкции: рекомендовалось, например, прерывать пытку, чтобы дать ранам затянуться: истязание по затянувшимся ранам было уже вовсе непереносимо. Многие умирали на пытке, а оправдательных приговоров Приказ практически не знал. Если не казнили смертью, то увечили, клеймили (порохом, который поджигали на лице по форме клейма, чтобы навечно держалось) и ссылали на каторгу — всегда вместе с семьей — в разные концы страны, чаше на Север, а всего чаше в Сибирь. Сосланные шли пешком сотни верст (и умирали в пути). Шли немые, безносые (если не смертная казнь, то урезание языка, вырывание ноздрей), искалеченные кнутом, шли вместе с малыми детьми и стариками. Шли, пугая своим видом жителей городов и деревень, мимо которых проходили»[250].

Все по принципу: «Вор должен сидеть в тюрьме!»

* * *

И еще один аспект, который нами уже подымался, но требующий более подробного разбора: взаимоотношения сыскных политических структур и православной церкви. Здесь центральную роль во времена Петра Алексеевича играл Феофан Прокопович, государственный и церковный деятель, писатель и поэт, глава Ученой дружины, обладавший даром реформатора: он обосновал замену патриаршества Синодом, составил церковный труд «Духовный регламент», но и сыграл «зловещую роль» в преследовании старообрядцев. Был одним из первых лиц в организации Академии наук, завел при своем доме школу для сирот, писал лирические стихи на русском, латинском и польском языках, ввел в употребление слово «россиянин», рассчитывая, таким образом, способствовать ассимиляции многочисленных иностранцев, привлекавшихся на русскую службу.

Полный «джентльменский набор»[251].

Но историки подходят к этой личности сдержанно и прозаично: