Российский колокол, 2015 № 7-8

Хотите – зарубите себе на носу, хотите – напишите аршинными буквами на лбу: брату Ивану верить нельзя! Восклицательный знак на лбу писать не обязательно, я его поставил больше от общего возбуждения организма, чем от потребы. То есть верить брату Ивану можно только в крайнем случае, когда он, к примеру, кричит «Пожар!» и следом за его криком на вас падает дымящаяся головешка, а просто так на слово верить ему не советую. Для него ведь ничего святого нет. Он, мерзавец, еще до Великой Колбасной революции пришел однажды с утра в курилку и сказал: «Вот вы здесь всё курите, а там колбасу «краковскую» дают».

Мы, помню, бросились со всех ног в продмаг, а там лысо. Всю округу, как голодные собаки, обежали, и везде одно и то же: сухари, которые видели Ленина, и томатный сок из урожая хрущевской «оттепели». Взяли у барыги с расстройства бутылку самогонки и пошли назад, в курилку. А этот демон сидит и покуривает себе, еще и палец указательный в кольца от «Примы» сует.

«Так где же, – спрашиваем мы сдержанно, перебивая один другого, – так где же эту твою «краковскую» колбасу дают?»

«А в Кракове, – говорит брат Иван, посвистывая, – где же еще. Там прямо с моста и налево. Скажете продавщице Зосе Станиславовне, что от меня. Только губы на нее не раскатывайте, я ее уже оприходовал. Ну что, сейчас пойдете или после обеда?»

Бугор наш Христофорыч от возмущения хотел ему подзатыльник выписать, а бутылку в другую руку переложить забыл, демон-то увернулся, бутылка с руки Христофорыча слетела и разбилась о бетонный пол. Грохот был такой, что уши у всех даже заложило, прямо как снаряд шарахнул рядом. И хотя много с того дня годов прошло, а уши всё одно помнят…

Так вот, к чему я это? Да к тому, что вчера прихожу опять на работу, прямиком к станку, еще ленд-лизовскому, кланяюсь, как положено, шпинделю с суппортом, и замечаю одним глазом, что брат Иван сидит нарядный в пестрой рубашке и фильдеперсовых штанах и нагло курит «Glamour-101» аккурат под табличкой «No smoking!» А станина, между прочим, вся в прошлогодней стружке. Я интересуюсь вежливо, чего это он, не переодевшись, сидит вблизи захламленной станины, так он мне говорит лениво, что, мол, он не просто сидит, а работает так незаметно. Нам, говорит, велено всем вместо обычной глупой работы сидеть теперь и гордиться, и желательно хорошо одетыми.

Я говорю: «Да иди ты!»

А он мне в ответку: «Это ты иди… переодевайся, а то вид у тебя как у бомжа. Кто ж тебе поверит, что ты гордишься».

Тут смотрю – Христофорыч в очках «хамелеон» подруливает, в рубашке батистовой, в галстуке с обезьяной на пальме…

«Иди, иди, – говорит, – мил человек, переодевайся, а то ты нам своим паскудным видом гордиться мешаешь. Потом зайдешь за инструкцией», – и сигару офигенную в рот себе сует.

Я пошел. К Тоське рыжей по дороге заглянул, щи похлебал. Пока хлебал, Тоська бесстыжая прямо при мне новую комбинацию, укороченную до пупа, напялила – не иначе как тоже куда-то гордиться собиралась. Я губы вытер рукавом, высморкался в занавеску и сказал: «Большое вам человеческое спасибо, Антонина Сергеевна, за приют и ласку. А за щи вообще базар особый был бы, но не хочу вас более утомлять своим присутствием».

Тут Тоська наглая потянулась со вздохом, отчего комбинашка ее вообще куда-то под мышки спряталась, и сказала громко и ласково, склонив влажные губы к моему уху: «Что-то я не заметила, Индивид Матвеевич, чтобы вы меня хотя бы попытались утомить. Как-то даже интересно было бы посмотреть на вас в смысле утомления».

Ну что с дуры возьмешь… Я как мог раскланялся и побрел восвояси.

Дома надел костюм в полоску в котором был похож на какого-то таджикского актера, причесался и снова отправился на работу. Только не спрашивайте меня, что я там делал до сегодняшнего утра – все одно не скажу, потому что сам не знаю. То есть знать-то знаю, что одну хреновину за день вытачиваю, а вот куда она от меня идет, к чему прикладывают ее потом и где – об этом понятия не имею. Христофорыч сказал однажды, мол, и не надо нам этого знать, потому что если в плен попадем к немцам, то хоть пытай нас они с утра до ночи, все одно мы им ничего не скажем. Я, правда, спросил тогда осторожно: «А к каким, Христофорыч, к немцам?» – на что он раздраженно ответил: «Ну вечно ты дурачком прикидываешься! Будто не понимаешь, что к немцам означает не к самим немцам, а вообще… к немцам в широком смысле».

«А-а, – сказал я, – ну да…»

Что же касаемо нашей хреновины, то чудится мне, что она непременно должна вставляться в какое-то такое грандиозное устройство, от которого нам всем когда-нибудь будет очень хорошо. Всей стране и каждому в отдельности. Вот понаделаем еще больше этих хреновин, и тогда уж станем гордиться до победного…

Значит, вернулся на работу я после обеда, нашел в дальнем углу за усопшим фикусом сладко дремавшего Христофорыча, доложил о прибытии и стал ждать инструкций. Христофорыч на меня минут пять смотрел под разными углами – и присаживался, и шею вытягивал, и на диван вставал, а потом сказал недоверчиво: «Это ты, что ли, Индивид?»