Российский колокол, 2015 № 7-8

Гринька почернел весь от горя. Казнил себя за то, что не проводил друга, не уберёг от лихого человека. Несколько раз вызывали его на дознание. Всё поведал: как дружили, как ели-пили с одной ложки, как работали вместе, как женихаться стали. И, конечно, как провожал друга в ту проклятую ночь. Помутузили, знамо, но в конце концов сняли все подозрения. Сошлась людская молва на одном: Митьки-злодея рук дело. А тот враз пропал, тут же после Минькиных похорон. Искали везде – как сквозь землю провалился. Втайне от всех искал его и Гринька. Ох, как искал…

Тётка Фиёна от великой тоски умом тронулась. Встретит Гриньку, возьмёт за руки и, заглядывая ему в глаза, ласково говорит:

– Приходи сегодня, Гринь, к нам. Миня должен с базара приехать. Купил он гармонику-то. Приходи…

Разрывалось сердце у Гриньки. Не вздумай он тогда собирать с миру деньги на гармонику, жив бы остался Минька. Как тут себя успокоить, чем утешить, как забыться? Нет, Гринька, жить тебе с этим грузом – не освободиться…

Верно в народе говорят: пришла беда – отворяй ворота. Наложила на себя руки красавица Марусенька. Чудом успели вынуть из петли. Неделю металась в бреду и всё шептала: «Хочу к Минечке…» Кое-как оправилась, но красота поблёкла, как вешний цвет после внезапных заморозков.

И пошло-поехало. Беда за бедой в черёд стали. И всё на одну деревню. Отца Тихона зимой за церковной оградой городские люди застрелили, а матушку и троих меньших детишек куда-то увезли. Чем уж им отец Тихон не пришёлся, одному Богу известно. Народ-то его уважал. А вот заступиться побоялся. Отгудели церковные колокола по округе, и саму церкву разворовали-разграбили. Некуда и не к кому стало сходить очистить душу и силы почерпнуть в Божьем слове.

А по весне немыслимый голод в деревню пришёл. Крепко она пошатнулась. Заросла бурьяном выше крыш. Семьями стали вымирать люди. По неделе лежали трупы в избах – не успевали увозить на погост. Потянулся народ с узелками кто куда: кто в Баку, кто в Ташкент, кто в другие города, где, по слухам, можно было прожить и переждать лихолетье. Многие, обессилев, помирали на обочинах дорог и полустанках. Их свозили на погосты и прикапывали в неглубоких ямах. Случалось, привозили и ещё живых, но не зарывали, а клали поодаль, чтобы отошли своей смертушкой. Эх, жизня! Как уж ты не кромсала и не уродовала деревню русскую! Где было взять терпежу и силушки? Ну – тогда… А сейчас! Голода нет – это правда. А всё одно по деревне будто мор идёт. Зайди в любую вечером – редко в какой избе огонёк увидишь. Грустно и тихо стоят дома с заколоченными окнами. Кто помер от водки, безденежья и тоски, кто, как в тридцать третьем, уехал пытать счастья на чужой сторонушке. Господи! Да когда же просвятье-то будет для деревенского человека! А?! У него не только кричать, стонать уж мочи нет.

Гринька преж отца понял: не выдержит голода семья, помрёт. Братики и сестрички уже пухнуть стали, да и мать с отцом больше лежали, обессиленные. В ночь ушёл он на железную дорогу, где в большой, слитой из паровозного шлака казарме жили путейцы – семей десять. Они тоже не досыта ели в ту пору, но хлебушек на столе появлялся и похлёбка была хотя и жиденькая, но с крупой. Даже маслица постного в чугун деревянную ложку добавляли. Так что масляные блёстки в большом общем блюде всегда плавали. Вот сюда-то и пришёл ночью Гринька в надежде заработать чего-нибудь из еды. Просидел на крыльце до самого утра, пока рабочие не позавтракали и не вышли на наряд. Бригадир, большущий чернобородый мужик, увидев Гриньку, сердито спросил:

– А этот ещё откуда?

Некоторые рабочие знали Гриньку, пояснили:

– Плечёвский он. Семья десяти человек. Того и гляди сгинет. Гринька-то – старший сын. Работник он золотой, Макар Николаич. Может, возьмёшь?

– Куды я его? Он ноги еле носит… – бригадир почесал затылок, ещё раз посмотрел на парня, который опустив голову, ждал приговора, и сказал врастяжку: – Не могу на путь взять – слаб больно. Вот если пока бабам в помощники: дрова рубить, воду носить. А там видно будет…

Гринька от радости аж подскочил и спросил, где топор и дрова. Рабочие, довольные исходом разговора, рассмеялись. И бригадир тоже улыбнулся:

– Ишь, шустрый какой… Иди в казарму, скажи тётке Фросе, чтоб покормила тебя. А потом уж за топор.

Разомлевший от горячей похлёбки и кусочка чёрного хлеба, Гринька метался по двору казармы как оголтелый. Из глубоченного колодца накачал бочку ледяной воды, расколол штук десять старых шпал. Часть отнёс к печке, где тётка Фрося – жена бригадира – готовилась варить обед для бригады, а остальные аккуратно сложил в штабель. Нашёл под крыльцом старые грабли и метлу, очистил от мусора и подмёл двор. Заглянул в конюшню – и здесь навёл порядок. Потом соскоблил лопатой грязь на полу в сенях казармы и на широком крыльце, выхмыстал их ледяной водой, отдраил метлой и вытер старыми лохмотьями. Жена бригадира не нарадовалась на помощника. А рабочие, придя на обед, подивились порядку на дворе.

– Я же говорил, этот даром кусок есть не станет, – довольно сказал рабочий, хлопотавший с утра за Гриньку.