Российское время

Теперь Марат Евгеньевич смутно помнил те дни, когда ещё было страшно. Рвануло в его районе, и без того не слишком благополучном, – а тут сразу три высотки, друг за другом, с интервалом в пять минут. Он выходил на улицу, смотрел издалека, не приближался – наступило тяжёлое оцепенение. Родственников не было, знакомых, из оказавшихся там, – и слава богу. У Марата Евгеньевича в принципе их не было – родственников, знакомых. Когда рвануло на следующий день, уже не выходил. Ещё через неделю, когда взрывы гремели во всех районах, по нескольку раз в день, он перестал бояться. «Страна рыдает, – говорили ему из телевизора, – страна захлёбывается слезами». Но он ничего такого не заметил. Директор его фирмы на работе если чем и захлёбывался, так тем же, чем и всегда: желчью и злобой, что план продаж не выполняется или выполняется со скрипом. «А про теракты – это к Соловью иди рассказывай».

Но ведь теракты плану продаж объективно мешали: некоторых региональных клиентов, довольно крупных, оптовых даже, не стало просто физически. И хоть они и не жили в облезлых и дряхлых домишках, как сам Марат Евгеньевич, и не пользовались «всякими трамваями», но всё же ходили в кино с семьями, посещали рестораны, фитнес. А безопасно больше не было нигде. Когда резня, расстрелы, взрывы в массовых местах стали ежедневным информационным фоном, Марат Евгеньевич, грешный, пару раз изрядно сожалел, что все они минуют его директора. Он не желал ему смерти, конечно, просто знал: только сильная встряска помогла бы человеку осознать, что падение продаж в новых реалиях – явление объективное и неизбежное.

Однажды он удивился, задумавшись: жить в постоянном страхе, что тебя в любой момент убьют, что где бы ни находился – ты полностью беззащитен, да и не просто жить, а что-то делать, работать! Раньше Марат Евгеньевич посчитал бы, что на такое способен только сумасшедший или сверхчеловек. Но теперь, когда шёл второй год такой жизни, она давно уже воспринималась как данность: все вокруг стали сверхчеловеками. И, наверное, сумасшедшими. Жизнь всегда чем-то держит, чем-то цепляет; что-то оставляет на плаву. Любая жизнь, даже такая, как эта.

Марату Евгеньевичу помогало пиво. Он высасывал за вечер по шесть литров, и пиво благодарило за верность – высасывало из него остатки страха, да и вообще все мысли и чувства. Телевизор становился фоном, а стрельба и крики за окном, которые нет-нет да и случались, лишь поначалу побуждали к действиям. Например, встать и задёрнуть шторы. В последнее время он просто сидел и зевал.

«Каждый из нас, кто сегодня пришёл в студию, – говорило телевидение ставшие такими привычными слова, – в трагический день скорби, прежде всего хочет, наверняка, выразить слова соболезнования родным и близким, потому что это такая боль, такая утрата невосполнима, и она навсегда останется и у родственников, и у нас, сограждан. Мы получаем постоянные, каждодневные свидетельства того, что вся Европа, раздробленная и подвергаемая не менее ужасным и кровавым атакам, так же искренна в своём сопереживании».

«Надо же, в один день судьба может измениться», – вяло бормотал Марат Евгеньевич, расслабленный, уставший.

«В начале нашей передачи мы затронули очень важный вопрос. Вопрос иммунитета. В мире разрушен иммунитет от войны. У народов мира утрачена эта внутренняя защита, война стала обыденной».

Марат Евгеньевич посмотрел на будильник у изголовья кровати, вздохнул, решая для себя, что надо спать.

«Кроме того, если мы говорим о борьбе с террором, необходимо понимать, что только эффективное взаимодействие всех стран мира…»

Встал, сделал шаг к туалету и пошатнулся пьяно.

И тут Марат Евгеньевич понял, что пошатнулся не он, а мир.

Всё вокруг как бы ссып'aлось, словно картина на песке. Он видел такое по старому телевидению, когда там ещё оставалось время для чего-то доброго, отвлечённого. перевёрнутая, такая картина за миг превращалась в кучу песка. То же происходило и теперь, но не с картинами – со стенами, с потолком. Под ногами исчезла твердь пола, будто кто-то нажал на кнопку, раскрылись невидимые створки – и он полетел. Но это ощущение продолжалось совсем недолго, а затем все ощущения прекратились.

Очнувшись, Марат Евгеньевич немедленно понял, что произошло. Стены, точнее, остатки того, что было чьими-то стенами – стенами крепости, как говорил он про дом в далёкие годы семейной жизни – сложились причудливым образом, образовав замкнутое со всех сторон пространство. В котором он и лежал теперь, глядя в нависший над ним осколок, и даже мог привстать, хотя нога и была придавлена чем-то тяжёлым.

Склеп – вот что это было. Но только этот склеп и держал его, тяжело дышащего, жизнь. Из неё, словно утробы, он мог выскользнуть, вывернуться наружу – когда та созреет, когда доберутся те, кто наверху, те, кто очень, очень, очень, бесконечно далеко. Кто вскроет этот склеп, взрежет. Кто вытащит, будто новорождённого, его.