Россини

Барбайя распустил слух, который подхватили газеты («Говорят, что на этот раз Россини всерьёз намерен осчастливить любителей старинной музыки»), но маэстро не сумел написать плохую музыку. Барбайя был прав. Однако композитор, как и обещал, сделал немало уступок любителям старины.

Вечером 3 декабря публика в театре Сан-Карло была в восторге. Опера прошла с неимоверным триумфом, едва ли не с большим, нежели успех «Моисея», потому что музыка понравилась всем.

   — А теперь скажи, — вздыхал Россини, обращаясь к Кольбран, — стоит ли вообще так ломать голову...

Почитатели старых традиций преисполнились такой великой радости, ведь маэстро возвратился к столь дорогим для них приёмам письма (предпочтение вокалу, ограничение оркестрового сопровождения, облегчённый аккомпанемент), что «Джорнале делле дуэСичилие» даже напечатала письмо, которое, якобы получила оттуда, с «Елисейских полей»[51], подписанное Доменико Чимарозой. Письмо было адресовано прославленному маэстро Россини и содержало несколько фраз, из которых явствовало, чего ждут педанты от искусства и какой должна быть, по их мнению, подлинная опера, чтобы она понравилась публике.

«Даже к нам сюда дошла весть о том, что, устыдившись дерзких приёмов и чужеродных финтифлюшек, какими ты так часто больно оскорблял и себя самого и нас, ты, наконец, сумел посвятить себя служению святому культу божества, которое вершит Музыку...»,. «...Риччардо и Зораида», по счастью, сумели пробудить в тебе животворное пламя подлинной красоты, направить на истинный путь и заставили отказаться от современной музыкальной распущенности, каковой ты до сих пор был не последней поддержкой...», «...твоё возвращение на славный путь, с которого ты, к нашему величайшему огорчению, свернул...», «Не поддавайся больше постыдному соблазну блистать...», «...да обретёт в тебе опору вырождающаяся итальянская музыка. Ты много сделал, чтобы повредить ей. Приложи теперь как можно больше сил, чтобы вернуть ей прежнюю красоту...»

   — Смотри-ка, сколько добродетелей обрёл я, написав одну только эту оперу, которая куда хуже многих других моих сочинений! Знаешь, дорогой Барбайя, что меня злит в тех редких случаях, когда я готов злиться? Столько мудрейших критиков обвиняют меня в том, что я потакаю вкусам публики ради аплодисментов. Эти заявления моих противников доказывают как раз обратное. Они подтверждают, что я иду против большинства публики, именно для того, чтобы утвердить свой вкус.

   — А ты всегда делай то, что считаешь нужным, потому что ты всегда прав. Лишь бы только я не прогорал...

«Делай то, что считаешь нужным...» А он между тем обязан сочинить кантату по случаю выздоровления короля Фердинанда, а потом, в марте 1819 года, написать по контракту «Эрмиону» на стихи неизменно услужливого Тоттолы — оперу, сюжет которой ему не нравится, а в конце апреля должен подготовить ещё одну оперу — для театра Сан-Бенедетто в Венеции.

Однако писать этой весной ещё одну оперу он был явно не расположен, тем более не отойдя ещё от «Риччардо и Зораиды», «Эрмионы» и новой редакции третьего акта «Моисея».

И тогда он решил прибегнуть к уловке. Может, венецианский импресарио согласиться на своего рода попурри, неплохо слепленное из фрагментов последних опер Россини, в первую очередь из «Риччардо», которого ещё не знают в Венеции, ну и с другими добавлениями? Конечно, может. Раз нет другого выхода из положения, импресарио согласится, лишь бы маэстро приехал в Венецию и занялся постановкой.

Постановкой? Всегда рад! А ты, предусмотрительный Торототела, давай пока переделай смехотворную мелодраму Шмидта, а потом художник Бевилакуа Альдобрандини — поэт уж совершенно никудышный — переделает переделку Тоттолы. Не страшно, что либретто написано тремя авторами. Опера всё равно получится такой же, как и многие другие, которые уже шли не раз.

   — Зачем ты это делаешь? — спрашивает огорчённый аптекарь Анчилло, которому хотелось бы, чтобы его прославленный друг писал одни только бессмертные шедевры.

   — Дорогой мой, — отвечает Россини, — потому что таковы сегодня условия существования композитора в Италии. Нужно работать как вол, чтобы как-нибудь заработать себе на кусок хлеба. Знаешь, сколько мне платили ещё два года назад за каждую мою оперу? От четырёхсот до пятисот лир самое большее. А я — Россини. Представляешь, сколько же платят другим! За «Цирюльника» мне заплатили четыреста скудо, а бас получил семьсот, а тенор Гарсиа тысячу двести! К тому же за свои оперы я дополнительно ничего не получаю, хотя они идут потом во многих других театрах. Славу я обретаю, если опера проходит успешно. Или свистки получаю. Но деньги — нет. Потому что деньги идут переписчику или импресарио. «Почему не пишешь одни только величайшие шедевры чистейшего искусства?» Потому что мне нужно иметь кусок хлеба, дорогой аптекарь, и нужно прокормить мать и отца, а он к тому же не прочь ещё и выпить!