Россказни Роджера

В доме моей двоюродной бабки Вильны, на кухне, оклеенной темно-желтыми обоями, за черной печной трубой, обжигающей, если прикоснуться, висело выцветшее, скользкое от сального пара изображение Иисуса Христа, молитвенно воздевшего руки. Единственная в доме книга — семейная Библия — лежала на маленьком хромом столике в «чистой» комнате. По ее кожаному корешку шли рубцы, как на шкуре забитого животного, она отдавала таким же дубильным душком, а из золотого обреза широким раздвоенным язычком торчала закладка — засохшая веточка лаванды. В комнатах держался стойкий запах минерального масла и кисловатый запах мешанки, корма для скота, занесенный мужскими башмаками. Эти выезды в деревню угнетали меня по несколько дней: неприятно было ожидать их и так же неприятно вспоминать. Во время же самого пребывания у родных я чувствовал себя настолько подавленным, что соскальзывал со стула под стол, так что в зрительной памяти сохранились только бахрома на вышитой скатерти, круглые колени, толстые икры, стоптанные башмаки где-то там, в пещерной глуби.

Четвертого июля все повторялось — только при температуре, которая была на девяносто градусов выше, чем в ноябре, и иногда «на воздухе». На заднем дворе, под раскидистыми желтыми тополями ставили грубые столы, и на них горы сияющих от масла кукурузных початков. А когда от жаровни на тарелках несли куски свинины, их встречали восклицаниями, как при виде турчанки, исполняющей танец живота, или распятого Мессии.

Тупая пугающая неразговорчивость скотины перешла к моим ходившим за ней двою- и троюродным братьям и сестрам, и, как те животные, они постоянно натыкались то на одно, то на другое, словно пытались на ощупь узнать, что это такое. Одетые в выцветшие полотняные рубашки и штаны, они молча толкали меня туда-сюда, я же отбивался, как мог. Иногда, совсем редко, они звали меня покидать кольца в цель (дурацкая игра!) или же порыбачить на ближайшей речушке, заросшей осокой. Вооружившись удочками, мы выкапывали розоватых червей, насаживали на крючки; бедные членистоногие извивались, мучились, но моя родня-деревенщина проделывала это бестрепетно и безразлично. Клева никогда не было, мы возвращались домой без улова. После полудня веселье под тополями разгоралось вовсю, потом плавно втекало в белесые летние вечера и, наконец, когда потемнеет гора, моя мама в изнеможении валилась за руль старенького «бьюика», жалуясь на головную боль и плохую видимость.

Эдна в этих поездках не участвовала, поскольку преспокойненько жила с обманщиком-отцом и разлучницей-матерью в пригороде Шагрен-Фоллз и летом занималась теннисом и гольфом в местном клубе. Находился он в одном из ложнотюдоровских строений, посреди огороженных кортов в конце длинного извилистого шоссе. Был там и плавательный бассейн, где подстриженные ежиком парни совершали головокружительные прыжки в честь Эдны, точнее — ее уже ясно обозначившихся форм, и где она и ее гости, в числе которых во время месячной ссылки сюда летом бывал и я, получали из ларька бесчисленное количество стаканчиков с кока-колой и булочек с горячими сосисками, просто назвав номер отцовского счета. Я не очень-то любил Эдну в подростковую пору, когда к ее недостаткам добавились девичья заносчивость и шумный снобизм, но, общаясь с деревенской родней, я с непонятной нежностью вспоминал единокровную сестру. Удушающий гнет крови, череды предков, отживших обычаев, окаменевшего прошлого, того деревенского прошлого, когда недалеким, ленивым и лицемерным «сынам земли» нужны были периодические встряски, чтобы они не забыли включить очередной сезон, — вот что для меня означали праздники.