Росстань

Лучкины пальцы стремительно полетели по перламутровым клавишам, а гармонь, будто хватила живой воды, забыла про усталость, заговорила молодо и чисто. Спавший на полу у двери завернутый в козью доху Леха Тумашев открыл глаза, крикнул удивленно:

— А ты как тут?

Громадный Северька стоял молча и растерянно, счастливо улыбался.

Рыжим чертом прыгнул к двери Федька.

— Устя, в круг!

Зардевшаяся Устя, смущенная всеобщим вниманием, несмело сделала шаг вперед, а затем, словно подхваченная музыкой, порывисто сбросила полушубок, рванулась на середину зимовья.

Вот уже три дня Устя жила на Шанежной у своих дальних родственников. Соседи были надежные, но все-таки при каждом стуке кидалась за ситцевую занавеску. Вездесущий Федька чуть не раньше всех узнал о приезде зазнобы своего друга. От Федьки Устя прятаться не стала, сама вышла из-за занавески.

— А ты чего не удивляешься, что я жива? — спросила Устя.

Федька вместо ответа показал крупные ровные зубы, весело подмигнул.

— На вечерку придешь?

Устя затуманилась.

— Боюсь я. Вдруг кто лишний узнает. Нашим тогда житья не будет.

— А ты не бойся. Придешь, когда одни свои останутся. Я пришлю кого-нибудь. Ты только не спи.

— Да что ты! — Устя обрадованно замахала руками.

Она уже смирилась, что праздник для нее будет скучным, и теперь, счастливая от возможности хоть немного поплясать на веселой вечерке, не скрывала своего состояния.

Серебром заливались колокольчики на гармошке. Не сходила блаженная улыбка с лица Северьки, наверстывая скучные часы ожидания, плясала Устя. От порога хватал за ноги, взлаивал собакой и пьяно хохотал нескладный и всегда молчаливый парень Леха Тумашев. За печкой допивал очередную бутылку Федька Стрельников. Спал на печи Степанка. Вечерка шла своим чередом.

Расходились под утро. В стылом воздухе охрипшие голоса парней выкрикивали частушки. В некоторых частушках в забористый мат вплетались имена поселковой верхушки. Досталось и попу, и начальнику милиции, и даже есаулу Букину.

Трещал лед на Аргуни, лаяли взбудораженные собаки.

Месяц прошел с тех пор, как увезла Устя японцев на завод, а для Северьки кажется — год. Голова кругом, не верится, что вот она, идет рядом, прижимается.

Устя с Северькой от развеселой компании сразу отстали, свернули в узкий проулок.

— Ты скучал без меня? — Устя заглядывает в лицо, гладит рукав парня пушистой варежкой.

Северька молчит. У него вздрагивают плечи, гулко стучит сердце. Земля настыла за длинные зимние месяцы. Холодно на улице. А расстаться, уйти по домам — ноги не слушаются.

— Зачем сюда приехала? Узнает кто.

— Осип и так не отпускал, да я отпросилась… У меня же ни платьишка нет, ничего. Перемыться не в чем.

Давно утихли частушки, успокоились собаки.

— Ознобишься, Устя, — Северька растирает девке руки, жарко дышит на них. — Век бы тебя не отпускал.

— У нас баню топят. Ягнята там живут. Обогреемся.

Баня встретила теплой темнотой, запахом ягнят, прелью березовых веников.

Северька хотел было чиркнуть спичку, но Устя остановила его, сняла шаль, занавесила маленькое бледнеющее пятно окна, нашарила лампу.

— А теперь зажигай.

Вспыхнула спичка. Рядом с собой увидел Северька Устины глаза, полуоткрытые губы.

— Устя!

Спичка обожгла пальцы и погасла. Северька, как лунатик, сделал вперед шаг, протянул руки, и мир перестал существовать.

Назавтра про частушки пришлось вспомнить. В землянку к Стрельниковым зашел Проня Мурашев, десятский. Федька сидел за столом хмурый, с перепоя. В стакане перед ним мутный, зеленоватый огуречный рассол.

— Хлеб да соль, — приветствовал Проня с порога.

— С нами за стол, Прокопий Иванович, — враз ответили Федькина мать и Федоровна.

«Заимочный атаман» прошел вперед, снял папаху, расстегнул шубу-борчатку. Вид у Прони плохой. Лицо бледное, под глазами мешки.

— Я к тебе, Костишна, — проговорил Мурашев. — Насчет сына твоего, Федора.

— Опять чего случилось? — всплеснула руками мать.

— Спроси его, может, скажет.

— Да разве они могут сказать родной матери, — Костишна подбежала к сыну, торкнула сухим кулачком по рыжей голове. — Говори как на духу. Девку каку-нибудь спортил, кобель бесхвостый? Уворовал чего-нибудь?

Федоровна, видя, что над крестником сгущается гроза, поспешила в куть, вышла с двумя бутылками водки, поставила на стол. Федька ободрился, подмигнул Проне. Десятский сделал вид, что не заметил панибратства, но тоже оживился:

— Ничего он не украл. Частушки ночью горланили.

Женщины враз перекрестились. «Слава тебе, Господи, с пустяком пришел десятский. Частушки кто не поет? Все поют».

— К столу присаживайся, Прокопий. Разболокайся и присаживайся.

Проня ладонью пригладил волосы, степенно прошел к столу.

— Тропин сегодня в поселок укатил, а перед этим меня к себе вызвал. Предупреди, говорит, за такие частушки можно и голову потерять.

— Да что ж за такие за частушки? — вытянула шею Костишна. — Ой, да вы выпейте.

Проня с Федькой выпили, морщась, потянулись к капусте.

— Да что ж за частушки? — не отставали бабы.

— Сам точно не знаю, — Проня степенно вытер усы, — но Тропин знает. Нашлись люди, сообщили ему.

После третьей рюмки раскрасневшийся Проня просил Федьку: