Ротмистр

– Евгений Александрович, голубчик, прошу вас немедленно заглянуть ко мне, – добавил извиняющимся тоном: – Простите, что в столь неурочный час, но, боюсь, до утра я не дотерплю.

– Что-нибудь случилось?

– У меня к вам серьезный разговор.

Ревин не особенно удивился. Матвей Нилыч по натуре приходился совой, и сослуживцы привыкли к внезапным озарениям шефа среди ночи.

– Присаживайтесь! – Ливнев запер кабинет на ключ. Пояснил: – Чтобы нам не мешали… Выпьете что-нибудь?

– Благодарю, – отказался Ревин. – Мне уже достаточно на сегодня.

– А я с вашего позволения… – Ливнев потянулся за любимой рябиновкой. – Вы полагаете я взволнован? Черт побери, еще как!… Я, знаете ли, такого беспокойства не испытывал со времен первого свидания!… И, признаюсь, еле дотерпел!…

– Что стряслось-то господи?

– Взгляните! – Ливнев извлек папку, выложил на стол несколько листков, увеличительное стекло, пододвинул лампу. – Это некие образцы пальцевых отпечатков. Двое из них совпадают. Прошу, убедитесь сами!…

– Я не силен в дактилоскопии, – пробурчал Ревин, но за лупу взялся.

Ливнев в нетерпении мерил шагами кабинет.

– Насколько я могу судить, эти! – Ревин отложил в сторону два листка.

– Дайте-ка я… Да! Совершенно верно! Рад, что мои выводы подтвердили именно вы…

– Выводы о чем? – Ревин устало потер переносицу. – Матвей Нилыч, может быть довольно ваших загадок? Я, признаться, сейчас несколько туго соображаю…

– Скажите, Евгений Александрович, а как поживают ваши родители? – ни с того ни с сего поинтересовался Ливнев.

– Мои родители умерли… – нахмурился Ревин. – Какое это имеет отношение?…

– Понимаете ли, в чем штука, – Ливнев присел на краешек стола, – давеча на балу к вам подходил с поздравлениями один благообразный старичок. Вы, верно, его и не запомнили?

– Нет, – пожал плечами Ревин.

– Понимаю, – покивал Ливнев. – Понимаю… Столько народу… И всяк почитает своим долгом быть представленным… Но не могли же вы, в самом деле, не узнать… собственного отца?

– Простите?…

– Да и он как-то не поспешил признавать в вас сына… Удивительно, правда?…

– Это какая-то ошибка…

– Нет никакой ошибки! – отрезал Ливнев. – Есть запись в метрической книге села Титово Псковской губернии. Вы ведь оттуда родом? Вот-с, извольте убедиться, об урожденном Ревине Евгении и его родителях: Аксинье Аркадьевне, умершей три года назад, и Александре Евграфовиче, ныне здравствующем… А кстати, знаете, отчего скончалась Аксинья Аркадьевна? Не перенесла весть о гибели сына!…

Ревин молчал.

– А теперь мы подходим к самому главному, – понизил голос Ливнев, – к пальцевым отпечаткам. Первые – собственно, ваши. А вот другие принадлежат, вы не поверите… – Ливнев вскочил и сорвал полог с гипсовой статуи, слепка, снятого с камня в глухой тайге. – Ему!… И знаете, я отчего-то уверен, что и ваш генеральский мундир придется ему в самую пору!…

Ревин по-прежнему молчал. Едва заметная улыбка тронула его губы.

– Вы не утруждаете себя оправданиями, что ж… – Ливнев приблизился, заглянул Ревину в глаза. – Вы знаете, как это важно для меня. Прошу вас, заклинаю, скажите!… Кто вы такой?…

Ревин вздохнул, развел большие пальцы сцепленных рук в стороны.

– Тогда, может быть, пригласим Вортоша присесть? Полагаю, ему несколько неудобно в шкафу…

– Гм, – растерялся Ливнев. – Как вы… узнали?…

Ревин отмахнулся.

– Вортош, идите сюда! Хватит играть в прятки!…

Из шкафа действительно вылез Вортош, неловко пряча за спиной револьвер.

– Ну, вот, – разочарованно протянул Ревин. – Вы что же и стрелять бы в меня стали?

– Не знаю, – Вортош выглядел смущенным. – Зависит от того, что у вас на уме…

– Пули-то хоть зарядили серебряные?

– Через одну…

Ревин, с трудом сдерживавший улыбку, не выдержал и расхохотался.

– Простите нас, голубчик, простите! – примиряюще поднял руки Ливнев. – Мы вам не раз жизнью обязаны…

– Успокойтесь, господа. Я не стану причинять вам вред. Может, оно и к лучшему, что так вышло… – Ревин помолчал, о чем-то раздумывая. – Итак, вы хотите знать, кто я?… Что ж, извольте…

* * *

Ничего не произошло. Просто молочная рябь купола сменилась колючими ветками, а в уши ударила лесная разноголосица и шум ветра в кронах. Он не падал с километровой высоты, не ломались под тяжестью океанской толщи ребра, легкие не разъедала кислота атмосферы, и вечное пристанище в виде каменного мешка внутри какой-нибудь скалы его миновало.

Где-то в невообразимой дали его тело растворилось в жидкости перебросочного ядра и появилось здесь… Как? Он невольно попытался представить мчащуюся по подпространственным каппилярам, обгоняющую свет в миллиарды раз, мозаику тканей, свою живую плоть, просеянную сквозь ячейки сита столь мелкие, что атомы по сравнению с ними казались планетами, и невообразимой сложности программу, собравшую ту мозаику воедино. На мгновение показалось, что рассудок дает сбой, тонет в черной пучине необъяснимого, неподвластного ему, но тут же, откуда-то из глубины сознания пришла отрезвляющая оплеуха, на корню оборвавшая мысль, не столько бесполезную, сколь вредную.