Ротмистр

– Сперва нужно ногу обмотать тряпицей, чтобы птица не повредилась. Видали? Вот так!… После цепляем лесу. Двойной петлей, так не размотается. К лесе привязана блесна, – Птах повертел пальцами железную кованую полоску с крючками, заигравшую на солнце бликами. – Блесна она – потому что блестит! Да осторожно с крючьями! Они все с зазубринами, как на остроге. В палец со свистом войдет, а обратно со скрипом пойдет!… Все, готова наша снасть! – Птах подошел к воде. – Сперва блесенку забрасываем, после и птицу пускаем… Плыви, голуба!…

Гусь покрутился-покрутился у берега, да и припустил на манок.

Вся ватага, открыв рты, провожала гагача взглядами. У самых дальних камышей гусак залопотал возмущенно, и, натужно выбравшись на песок, поволок что-то за собой.

– Ах, ты ж! Гляди-ка! Щука!…

Мальчишки на том берегу, улыбаясь во все зубы, помахали рыбиной, мол, есть прибыток!

– Эй, робяты! – покричал Птах. – Гостя хватай и ногой в петлю. А зубастую – в тень! Да крапивкой укройте!…

Пустили второго гуся. И тот пустым не пришел. Щуку выволок в четверть пуда, не меньше. А после пошла потеха: маночники не справлялись рыбу снимать. Гагачей отправляли по-двое, по-трое. Щука шла, как на подбор: одного веса, погулялая, с золотистым отливом. Случалось, и сходила, и блесны обрывала, но брала неизменно хорошо.

Пустил своего "рыбака" и Федюня. Забрел по пояс с воду, поплевал на крючки и отправил, став следить напряженно из-под сложенных домиком ладошек, чтобы солнце слепило меньше. "Вот", думалось, "вот сейчас дернет!" Забьет крылом гагач, заругается. Но не тронула рыба ни ближе к середине, ни под камышом, ни у самого берега. Выбрался гагач на сушу, отряхнулся и заковылял, прихрамывая, цепляя блесной за траву.

Слезы навернулись у Федюни, обида к горлу подступила. "Ну", думает, "ладно!" И ему отыщется щука!

– Теперь, – Птах говорит, – ховайтесь кто куды! Станем птицу обратно перепускать тем же макаром!

Сам по берегу прошел, из кармана манок достал и давай гусыней крякать.

Потянулись гагачи назад. Да снова не пустые! Федюня, он маленький, но шустрый. Птицу ловит и держит, а ребята постарше зубастую отцепляют. Вот и Федюнин гагач плывет. Приметное у него пятно на шее, не спутаешь. Бросился к нему Федюня, да только зря: пустым вернулся гагач, ни щуки, ни блесны. Только оборванная леса следом волочится.

Тут уже не выдержал Федюня, нюни распустил.

– И-эх! – подошел дед Птах, погладил по голове. – Горе горькое! Не реви, – говорит. – Когда опять птицу перепускать станем, твоего гуся первого пустим! Самая большая щука твоя!

Слезы Федюнины мигом высохли. Если что обещает Птах, значит так и будет! Вот, случается, обидят Федюню старшие, задразнят, играть не берут. Идет он по улице – носом шмыгает. Птах увидит, улыбнется в бороду. "Погоди-ка!", скажет. "Сейчас они к тебе сами прибегут, да первыми мириться станут". И хоть ходули Федюне смастерит, хоть дудочку, что на разные лады тренькает. А хоть согнет жестяную полоску винтом, нацепит на нехитрый пусковик, который веревочкой обмотает, да как дернет!… Взлетает такая полоска выше деревьев, жужжит словно шмель, в синеве теряется. Взрослые рты открывают – диву даются, не то, что ребятня.

– Ну-тка, неси сюда гагача своего, – велит Птах Федюне. – Проверим-ка мы одну заводинку с тобой.

Глубокое место здесь. Федюня, пока птицу заносил, с головой занырнул. Да то ничего, плавать он давно научился.

И трех саженей не проплыл гагач. Заверещал пронзительно и скрылся под водой. Вот показался, крыльями забил, захлопал и снова пропал.

Как стоял Федюня, так и бросился с разбега гуся своего спасать. Схватился за лесу, да только такая там силища страшная, что впору волов впрягать. Вертит его, крутит, тащит ко дну, а только пальцы Федюня решил ни за что не разжимать.

Вытащили Федюню всем миром. И гуся его, и рыбину, что взялась. Хотя, одно слово, не рыбина это – бревно! Щука весом за пуд. В пасти Федюнина голова поместится, да еще место останется. Ребятня обступила, подзуживает:

– Ну, таперича мамка котлет нарубит!…

А Федюня стоит ни мертв, ни жив, с дыханием совладать не может. Сам ободранный, исцарапанный – гагач постарался, ладони изрезаны лесой в кровь – глядеть боязно. А улыбается. И боли от радости не чувствует.

Вот оно как, оказывается, можно на гуся рыбалить!

Столько щук надергали, что в станицу за телегой бегали. Всем вдосталь хватило. И на пироги, и на уху, и на засолку.

Мать, как Федюню увидала, руками всплеснула. Хотела отходить вожжой за то, что гагач хромает, да раздумала. Только головой покачала.

– Опять у деда пропадал!…

Не любит мать Птаха. За то, что дитя младшее с утра до ночи на дворе не найдешь. Обливается ревностью сердце материнское, болит. О чем Федюня не говорит, все одно слышно: Птах да Птах. Как так вышло, что милее матери родной оказался пришлый дед? У нее, знамо, времени нет с малышней возиться, в поле с темна до темна, да по хозяйству, ног не чуя.

– Вот, погоди! – грозит. – Придет батька с войны!…