Ротмистр авиации

— Итак, насколько я понял, вам кажется странным интерес Ахметшина к работам подполковника Ульянина?

— Владимир Алекссвич, воздушные змеи — вчерашний день воздухоплавания. Это знают даже неспециалисты. И тем не менее никакие другие объекты Ахметшина здесь не интересовали. Почему?

— Вот именно, Александр Ионович, почему? Для начала неплохо бы объяснить мне принцип змейкового поезда.

Губарев замолчал, вышагивая по газону; пожал плечами.

— Это как раз просто. Змейковый поезд состоит из двенадцати параллельно скрепленных металлических прямоугольных рам. Далее — чуть ниже головного змея на четырех металлических тросах крепится гондола. Запуск может производиться как людьми, вручную, так с помощью вспомогательных средств. Допустим, конной упряжки, автомобиля.

Запущенный в воздух, змейковый поезд обладает большой тяговой силой. Как видите, он поднимает гондолу с наблюдателем на высоту до ста восьмидесяти метров, — достаточную, чтобы во время боя передавать на командный пункт данные о дислокации неприятеля.

Курново еще раз взглянул на висящую наверху гондолу.

— Прекрасно. Стало быть, это серьезная боевая техника. Почему вас смущает интерес к ней японцев?

Некоторое время оба шли молча. Губарев делал вид, что изучает газон; наконец, Курново напомнил:

— Что же все-таки вас смущает, Александр Ионович?

— Какие могут быть змеи, когда наступает век аэропланов?!

Курново шел молча. Губарев посмотрел на него, сказал потерянно:

— Нет, Владимир Алексевич, тут что-то не то. Уверяю, японцы не так глупы.

— В чем же дело? Все-таки, что-то ведь заставило их заинтересоваться именно змеями?

— Вот я и ломаю голову — что?

Они остановились. Поезд плавал где-то совсем уже высоко; гондола казалась маленькой, у края, около крохотной головы наблюдателя, тускло вспыхивал сигнальный фонарь. Губарев кашлянул.

— Владимир Алексеевич, у меня есть некоторые соображения.

Курново рассеянно оглядывал летное поле. Сказал, не поворачиваясь:

— Слушаю, Александр Ионович.

— Во-первых, стоит запросить наших агентов на других аэродромах. Не исключено, что Ахметшин появлялся и там.

— Мысль толковая. Во-вторых?

— Во-вторых, недалеко от дома, где живут японцы, есть извозчичья стоянка. Мне в детстве приходилось возиться с лошадьми, — Губарев помялся. — Я мог бы ненадолго переквалифицироваться в извозчика.

Курново вс по ми и л личное дело поручика — его он изучил досконально.

— Ну да, я забыл, у вас ведь актерские способности. По-моему, вас даже к японцам внедряли? Под видом айна?

— Дело не в этом. Ясно, что Ахметшин изменил внешность. Так вот, как бы он сейчас ни выглядел, узнать его смогу только я. Ведь исходить нужно из этого, Владимир Алексеевич?

— Хорошо, — решился, наконец, Курново, — Сегодня будет оформлен приказ о вашем переводе в Петербург.

7

Хмурый конюх подвел Губарева к дальнему концу конюшни, хлопнул по крупу неподвижно стоящего в деннике вороного жеребца. Жеребец обернулся, дернул ушами. Конюх вздохнул.

— Эх, братец, Альтик ты мой, Альтик… Альт, видишь, хозяин у тебя будет новый? — Глянул в кормушку, почесал шею — овса не было — Отец у него призы брал, на ходу наш Альтик — у-у! — Отгреб ногой в сторону грязную солому и ушел.

Губарев достал приготовленную морковку, протянул; жеребец осторожно взял лакомство губами. Захрустел, глядя в сторону; по изрядно сточенным зубам Губарев определил: жеребцу лет восемь. Для извозного промысла в самый раз, очень даже неплохо. Достал из кармана крохотное зеркальце, поправил картуз, огладил бороду. Борода небольшая, аккуратная, по настоянию Губарева была сработана одним из лучших пастижеров Петербурга — и выглядела сейчас вполне натурально, пригнанная, волосок к волоску, к естественной щетине. Накинул на жеребца недоуздок, вывел из денника и повел к закладному сараю.

С маскировкой Губарев справился неплохо: в бородатом извозчике, с утра занявшем место среди других экипажей на 2-й линии Васильевского острова, никто не узнал бы ротмистра контрразведки. Стоять здесь приходилось подолгу, клиентов, как правило, не находилось. Губарев запомнил, как в первый день вечером из дома вышел узколицый коренастый японец в морской форме с погонами капитана второго ранга. В этом звании в Петербурге мог быть только один человек — морской атташе Танака Хироси. Подождав, пока вышедший следом слуга-японец поставит в пролетку корзину с цветами, капитан второго ранга поднялся на сиденье, небрежно бросил по-русски, слегка раскатывая непривычное для японца «л»:

— Го-лубчик, будь л-л-любезен, в «Аквариум», после отвезешь на Морскую.