Ротшильды. Их жизнь и капиталистическая деятельность

Наблюдатель мог спросить себя, зачем Ротшильд принимал весь этот народ? Очевидно, владея способностью уединяться, погружаться в себя, он продолжал думать, не говоря уже про то, что это был заведенный порядок, ежедневный обзор рынка, в котором он всегда находил пусть ничтожную, но прибыль. Он очень запальчиво сбавил восемьдесят франков со счета одного биржевого агента, которому дал накануне приказ и который действительно обкрадывал его. Потом пришел один торговец редкостями с золотым эмалированным ящиком прошлого столетия; вещь была частью реставрирована, и банкир сейчас же почуял подделку. Потом две дамы, одна старая с птичьим носом, другая молодая, очень красивая брюнетка; они хотели показать ему у себя комод Людовика XV, он наотрез отказался идти смотреть. Потом ювелир принес показать рубины; какие-то два изобретателя с проектами; англичане, немцы, итальянцы... – все национальности обоих полов. А процессия маклеров все продолжалась, наполняла другие помещения, с повторением тех же жестов и с тем же механическим представлением биржевых курсов, между тем как по мере приближения часа открытия биржи служащие чаще входили в комнату, принося деньги или бумаги для подписи.

Но шум стал невыносимым, когда в комнату влетел маленький, лет пяти-шести, мальчик верхом на палочке и с трубой, в которую он дул изо всех сил. Вслед за ним прибежали две девочки, одна восьми, другая трех лет, и, обступив кресло деда, дергали его за руки, вешались ему на шею, а он выносил все это терпеливо, целуя их со свойственной евреям страстной любовью к семье, к многочисленному, составляющему их силу, потомству.

В это время один из служащих, введя в комнату высокого молодого блондина, назвал Ротшильду шепотом какое-то имя. Банкир встал, впрочем, нисколько не спеша, и отошел с посетителем к другому окну, между тем как один из сыновей продолжал принимать вместо него маклеров и биржевых агентов.

В белокуром господине, с которым говорил Ротшильд, нетрудно было узнать представителя одной из великих держав, державшегося очень гордо в Тюильри, а здесь стоявшего со слегка наклоненной головой и просительной улыбкой. Случалось, что в этой публичной, как площадь, комнате, наполненной вдобавок детским криком, принимались иногда, стоя, высшие администраторы, даже сами министры императора. И здесь подтверждалось всемирное владычество этого человека, имевшего при всех дворах своих послов, во всех провинциях – своих консулов, во всех городах – агентства и на всех морях – корабли. Это был не спекулятор, не случайный властелин, ворочающий чужими миллионами и мечтающий о геройских сражениях, из которых выйдет победителем и с помощью чужого, отданного в его распоряжение, золота заработает на свою долю колоссальную добычу; это был, как он сам добродушно выражался, просто самый искусный и, наверное, самый ревностный денежный торговец. Только для утверждения своего могущества ему необходимо было властвовать над биржей, и вследствие этого при каждой ликвидации начиналась новая битва, в которой, благодаря непобедимой силе и превосходного количества войска, победа оставалась неминуемо на его стороне.

Всякий биржевой авантюрист не мог не позавидовать тому, что деньги, которыми он ворочал, принадлежали ему, что у него был в подвале собственный неисчерпаемый товар, которым он распоряжался, как хитрый и осторожный купец, как полный хозяин, желающий все сам слышать, видеть и сам распоряжаться. Собственный, употребляемый таким образом миллиард – непреодолимая сила.

Настало время завтрака. Ротшильд из кабинета прошел в столовую. Это была маленькая столовая для утра, где семейство не бывало никогда в полном составе. В этот день их было за столом всего девятнадцать, в том числе восемь человек детей. Банкир занимал место в конце стола, и перед его прибором стояла только чашка молока. Он посидел с минуту, закрыв глаза, обессилев от усталости, с очень бледным и вытянутым лицом; потом поднес дрожащими руками чашку к губам, выпил и глубоко вздохнул:

– Ах! Как я измучился сегодня!..

Но ему не дали даже покойно выпить молоко, потому что прием маклеров возобновился, и теперь вереницей проходили они по столовой, в то время как семья банкира, привыкшая к этой толкотне, – мужчины и женщины – разговаривали смеясь и усердно ели холодное мясо и пирожки, и, возбужденные маленькой рюмкой вина, дети оглушительно шумели”.