Роза

— Вот стою, рассуждаю с кузнецом про его постояльца! — сказал мне Хартвигсен. — Я вчера ему кой-каких деньжат снёс, уж он меня благодарил, оченно остался довольный. Это не мой долг был ему платить, это Мака был долг, а не мой. Ну, да ладно. Не обедняю. Он теперь дома?

— К матери своей пошёл, — ответил кузнец.

Хартвигсен продолжает про Арентсена:

— И ведь вспомнил вчера меня поздравить с сынком. Бесподобный человек, право слово!

— И правда, — сказал кузнец.

Добряк этот Хартвигсен, он был так удивлён и обрадован, что Арентсен не предъявлял никаких прав на Розу, что сердце его окончательно переполнилось.

— Учёный человек, все науки превзошёл, — сказал он.

И снова кузнец закивал головой:

— Вот уж правда истинная! И тут Хартвигсен сказал:

— Я бы с удовольствием, чтоб он у меня был домашним учителем.

Оба мы с кузнецом не знали, что на это ответить, и Хартвигсен переводил взгляд с одного на другого.

— За ценой бы я не постоял, да и вкусно покушать в моём доме всегда можно.

— Для него бы не худо, — сказал кузнец. — А вы уж ему закинули словцо?

— Нет ещё.

— Пожалуй, и не стоит, — сказал я.

— Да? Ну, не знаю, не знаю. Ведь я и кого похуже чуть не нанял, как теперь погляжу. Здесь-то учёность по всем статьям.

— Поговорите лучше с вашей супругой, — сказал я.

— Да я уж и говорил, — сказал Хартвигсен. — Какое! И слышать не хочет'. Чтоб ноги его в доме не было, говорит. Ну, это она через край хватила. Дамский пол — он всегда с капризом, а моей супруге — ей только меня одного подавай.

Вдруг на набережную выходит сам Николай Арентсен. Мы все приветствуем его ещё издали, и Арентсен нам отвечает. В нём не заметно ничего необычного.

— Хотите поучиться самоубийству, ребята? — говорит он.

Мы не нашлись с ответом, но кузнец знал его лучше, он решил, что это обычные его шутки, и ответил:

— Самоубийству? Оно бы и в самый раз.

И тут Арентсен разбежался и спрыгнул с набережной.

— Да что же это!.. — мы смотрели друг на друга, на бухту.

Бухта не замерзала всю зиму, была только тонкая корочка льда, человек пробил в ней дыру своей тяжестью и исчез в мгновение ока. Кто-то высказал предположение, что он решил искупаться, но погода и время года были вовсе для этого неподходящие, кузнец понял, что случилась беда, и кинулся вниз по лестнице, к лодке. Остальные ещё не могли опомниться, потом Хартвигсен крикнул бондарю, чтоб спускался с ним в другую лодку.

На двух лодках мы искали баграми, и кое-кто среди нас это умел, час искали, два искали — всё напрасно! У набережной-то было мелко, но, видно, подводным течением дальше и дальше уносило Арентсена, на глубину, а там сажен десять. Когда стемнело, пришлось нам оставить поиски.

— А ведь так я и знал! — сказал кузнец на возвратном пути. — Уж больно он чудно говорил. Давеча я спросил, за что он теперь примется. «Ни за что не примусь, — говорит, — я давно взял полный расчёт», — говорит. «Но у вас ведь деньги теперь завелись», — я ему говорю. «А это, — говорит, — материны деньги». Нынче ещё утром сказал: «Ты уж приходи через часок на пристань!» — «Беспременно, — говорю, — приду». А он шляпу надел — и к матери.

Мы задумались и примолкли. Хартвигсен дошёл до своего поворота и распрощался с нами. Мы с кузнецом пошли дальше.

Я всё думал про Николая Арентсена, и я спросил:

— Что ещё говорил он вам, ведь вы много с ним разговаривали? Что он вчера вам сказал, когда повидался с Розой?

— А ничего, почитай, и не говорил. Что ему Роза? Они у меня жили обои, когда поженились. Нет, он сказал только, что вот, мол, я и встретил Розу и слегка её поскрёб скребницей. Он вечно эдак загнёт. А теперь, мол, я испытываю удовольствие, какое и всегда человек испытывает, когда ловко обставит кого-то. Его слова. А больше он ничего не сказал. Однако — сперва мать обеспечил, а потом уже в воду.

Проходит недели две, жизнь снова входит в свою колею. Я уже решил: весною я уйду к Мункену Вендту и буду с ним странствовать вместе. Я бы и сразу, я сейчас бы ушёл, да баронесса меня уломала остаться и девочек подослала меня упросить. И вот идёт день за днём.

От Розы нет никаких вестей. А ведь как она меня во всё посвящала, да и последних событий я был отнюдь не сторонний свидетель. Но у неё нет больше потребности со мною делиться.

Роза совсем оправилась, кажется, она весела и довольна, с тех пор как исчез Николай Арентсен, её не точит никакая забота. Она живёт с ребёнком и мужем. Словом, всё к лучшему!

Хартвигсен тоже, кажется, совсем успокоился, он не жалуется уже, что Роза всё чего-то боится, напротив, он не нахвалится, как она к нему добра, и только посмеивается над её вечными напоминаниями, чтобы он потеплей одевался. Да и на ребёнка, шумного, чудного мальчика в коротенькой рубашонке, он не нарадуется.

Как-то Хартвигсен мне говорит:

— Вы только не пугайтесь, но вот-вот вы получите одно извещение.

— Что за извещение? — говорю я.

— Не печальное, уж будьте удостоверены, а так, шалая мысль одна завелась в одной голове — кое-что учинить, как говорится, по такому случаю. Больше я ничего не скажу!