Роза

И — подумать только! — удивительные странности произошли в самые ближайшие дни: душа округи Фердинанд Мак медленно, но верно стал выздоравливать. На наших глазах как бы совершалось чудо, баронесса сама не могла этого не признать. Но она крепко держала бразды правления своей тонкой, сильной рукой, о, в жизни я не видывал такой упорной особы: когда отец её принимал свою первую ванну, баронесса ни за что никого не хотела к нему допускать, она доверила растирание только богобоязненной горничной Маргрете, да, именно та исполняла эту работу. И Мак в ванне был сама обходительность, он благодарил за каждый пустяк, Маргрета в тот вечер вышла от него довольная и такая же тихая и спокойная, как и прежде.

Но вот настала пора и Хартвигсену торжествовать. Когда Мак начал лучше есть и вставать с постели, Хартвигсен приписал всю заслугу себе. Любо-дорого было послушать его добродушное пустозвонство. Красный шарф не помог, говорил он, лекарь не помог со своими пилюлями. А я вот сразу раскусил что к чему. Главное — голову на плечах надо иметь!

Три недели спустя Мак уже сошёл в контору. В тот день к обеду подали особенное кушанье и вино, так распорядилась баронесса. Я сидел в столовой, когда туда вошёл Мак и увидел праздничный стол.

— Где моя дочь баронесса? — спросил он у экономки.

— Наверх пошли-с, приодеться, — был ответ.

Мак прошёлся по комнате и перекинулся со мной несколькими фразами, он всё поглядывал на часы. Со мной он был милостив, он выражал надежду, что мне неплохо жилось всё то время, что мы не видались.

Тут вошла баронесса, она была в красном бархатном платье, она привела и девочек, тоже разодетых.

— Здравствуй, дедушка, — залепетали, подбегая к нему, детки.

И Мак обратил к девочкам несколько добрых слов. Потом он повернулся к дочери и сказал:

— Я хотел тебя видеть, Эдварда, чтобы поблагодарить тебя за внимание.

И более ни слова, но я-то заметил, как дочери дорога его благодарность.

— Но как ты теперь себя чувствуешь? — спросила она.

— Спасибо, спасибо. Здоров.

— Верно, слабость?

— Нет-нет, никакой слабости, — сказал Мак и покачал головой.

И мы уселись за стол. Во время обеда я думал: никогда не доводилось мне видеть более учтивого и более странного обхождения отца с дочерью, нет, положительно, над домом в Сирилунне висит какая-то тайна! Мак нашёл повод поблагодарить дочь и за новую горничную — она такая тихая, такая проворная! И это говорилось с совершенно невозмутимым лицом, будто никто не знал, отчего Петрине пришлось оставить место и уступить его Маргрете!

И Крючочник не остался без работы и без куска хлеба, да, несколько недель спустя у него были и жена и ребёнок. Крючочнику просто повезло, Петрина была здоровая, работящая и вдобавок весёлая, все считали, что жалкий комедиант её не стоит. Он ведь ничего не умел, ни до чего-то не доходили руки, а какие стоптанные были у него сапоги, он даже не удосуживался их подбить. А вот Колода, — о, какая разница между приятелями! — Колода каждый вечер, как стянет сапоги, осмотрит их, бывало, и погуще смажет тёплым дегтем, и если только местечко выберет на подошве, тотчас всадит туда последний и распоследний гвоздь. Зато и сапоги же у него были! Тяжёлые, как гири, и носились лет по пять. И на обувку Крючочника он смотрел с возмущеньем.

Эти двое теперь не болтали часами, как бывало, Колода всё больше и больше скучал. Что ж, у Крючочника появились новые интересы, жена и сынишка, он стал отцом семейства, а Колода остался один-одинёшенек со своими воспоминаниями о Брамапутре. О чём им было теперь толковать? Да и что возьмёшь с комедианта — он без конца хвастал, что Мак дал ему лошадей и сани на свадьбу, ну чем, скажите, тут хвастать взрослому-то человеку? Что ему Мак — жалованья прибавил? Или позаботился о крыше над головой?

Ох, насчёт этого последнего пункта Крючочник просто себе покоя не находил. Он не был хозяином в собственной комнате, Фредрик Менза никак не умирал. Крючочник говорил Колоде: «Будь у меня твоя силища, уж я бы пришиб этого мертвяка», — вот что говорила Колоде эта личность с хилыми руками-ногами! Всё бы, мол, ничего ему, видите ли, только силы не хватает! Колода отвечал: «Срам-то какой тебя слушать». — «У нас не продохнешь, мы погибаем!» — кричал тогда Крючочник. «Да уж, — отвечал раздумчиво Колода. — Дитё, главное, жалко». Тут Крючочник ещё пуще ярился: «Чего вот Йенс-Детород не вернётся к этому трупу? А? Жил с ним небось до меня. Какое! Теперь он сам по себе!».

Колода был прав, главное — было жалко младенчика. Это был крепенький, темноглазый мальчик, и чистого воздуха мог он вдохнуть только тогда, когда его оденут и вынесут погулять, всю ночь он дышал воздухом, отравленным Фредриком Мензой, но на то и разумность природы: младенец не так восприимчив, он может многое вытерпеть. А Фредрик Менза лежал и твердил бу-бу-бу, или бо-бо так, будто взялся развлекать крошку, милый старичок никогда не жаловался, что к нему в комнату вселили маленького крикуна, и ведь на такого милого старичка тоже грех было жаловаться.