Роза

И какое различие у неё с отцом! Никогда не бывало, чтобы тот потерял самообладание, вышел из равновесия. Например, старая Малене, мать Николая Арентсена, принесла к нему в узелке полученные от сына банкноты. Чтобы деньги сберегались у Мака! А Мак даже бровью не повел, он ответил: «Вот и ладно. Ты помещаешь свои деньги и будешь за то получать у меня все товары, какие тебе понадобятся». Он занёс сумму в гроссбух и кивнул Малене. «Я из-за них сна лишилась», – сказала она. «Теперь можешь спать спокойно!» – ответил Мак. Когда Хартвигсен про это услышал, он всплеснул руками и сказал: «Выходит, он в третий раз этими деньгами унавозится!».

Как-то баронесса просит меня, чтобы я пошёл с нею вместе к Фредрику Мензе.

– Ужасно, как он там лежит, – говорит она. – Надо у него прибрать!

Я не очень понимал, отчего именно меня избрала она сопровождающим, но решил, что тут снова набожность, желание добрых дел, и пошёл.

Старик лежал один-одинёшенек. Петрина ушла с ребёнком. Воздух был невозможный, ужасный, пол и стены загажены, баронесса распахнула окно, чтобы не задохнуться. Потом она сделала кулёк и сказала мне:

– Я не была бы купеческой дочкой, если бы не умела сделать кулька!

Старик отвечал на чужие голоса «Тпру!»., приняв, верно, нас за лошадок. Баронесса обирала с него насекомых и сбрасывала в кулёк.

Я думал: как удивительно уживается в этой даме хорошее и дурное, она не считает для себя зазорной работу, которой гнушаются её слуги. Потом она принялась чесать старика, а он помогал ей, пошевеливая пальцами.

– Подержите кулёк! – говорит мне баронесса.

Она берёт гребень и расчёсывает ему волосы. Ах, какая же это мерзкая работа и какой требует осторожности! В довершение бед старик не желает лежать тихо. Бедного Фредрика Мензу всё некому было вычесать, и вот Господь ему ниспослал наконец этот дивный миг! Он облизывается, он хихикает от блаженства. Он говорит: бу-бу-бу! Баронесса бережно собирает вшей в кулёк. О, никто бы этого не мог сделать проворней!

– Кажется достаточно? – спрашивает она и заглядывает в кулёк. – Да, пожалуй.

– Достаточно? – спрашиваю я.

– Я просто подумала…

И вдруг она принимается расчёсывать старика длинными, сильными взмахами, уже не обчищая гребня, так напористо, рьяно, я едва поспеваю хоть что-то собрать с подушки. Старик блаженно хохочет и бьёт, как пьяный, в ладоши. Он говорит: бу-бу-бу, и кивает, и снова хохочет. Но вдруг счастливое лицо его передёргивается, и он кричит: «Чёрт!».

– Ему, верно, больно, – говорю я.

– Да ну! – отвечает баронесса и продолжает свою работу.

И тут Фредрик Менза начинает плеваться, плевки попадают в стену, он разражается бранью. Это было ужасно! Я не мог больше сдерживаться, я снова сказал:

– Да ведь больно ему!

Тут только баронесса остановилась. Она взяла у меня из рук кулёк, осторожно его прикрыла, затворила окно. Когда мы вышли, она наведалась к Йенсу-Детороду, к скотнице и обоим наказала навести чистоту у Фредрика Мензы. Потом она встретила Петрину и ей сказала:

– Ты бы приглядывала за Фредриком Мензой, если хочешь с ним в комнате жить!

– Уж я ли не стараюсь, – сказала Петрина и заплакала. – Да разве за ним углядишь, его только корми день-деньской, а он вечно весь изгваздается. Хоть бы Господь его прибрал! Вчера рубашку на нём сменили, а нынче вон опять глядеть тошно!

– Возьми в лавке холстины, – сказала баронесса, – и нашей ему рубах. Ты должна его мыть и вычёсывать каждый день и переодевать в чистое, когда надо. Запомни!

О, надо отдать должное баронессе, как и отцу её! Потом уж кое-что заставило меня, к сожалению, с некоторой подозрительностью взглянуть на баронессу и этот её кулёк, в который она собирала насекомых, но я ценил её доверие, она ведь ни единым словом не намекнула мне, что я должен молчать, и я оставался нем как могила.

Несколько дней спустя стоим мы с баронессой во дворе, разговариваем, и вдруг идёт Хартвигсен.

– Как тут дела? – говорит он. – А нам скоро житья не будет в доме.

– Что так?

– Вследствие истинно всенародного бедствия от насекомых и вшей, – говорит Хартвигсен. – Видно, мы их на пароходе подцепили. Уж я решил – не стану я его покупать.

– Нет, у нас насекомых не водится, – говорит баронесса.

– А-а, вот оно как! – говорит он. – Да мне бы и плевать, это супруга моя всё моет-моет и льёт горючие слёзы.

Баронесса подхватывает Хартвигсена под руку и увлекает в глубь двора. Я не знаю, что и думать, но вот я слышу, как она говорит:

– Хороша же Роза хозяйка, если нечисть в доме не может вывести!

И они ещё с часок толковали вдвоём, но кончилось опять-таки тем, что Хартвигсен распростился и ушёл восвояси.

Несчастная, потерянная баронесса Эдварда!

XXIX

Дело идёт к весне, снег подтаивает на полях, на площадках, где осенью вялят рыбу, уже взялись таскать свои прутики вороны и галки.

Баронесса сегодня вошла в мою комнату и бросилась на стул. На ней лица не было, вся серая, заплаканная.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Вот он и умер, – отвечает она. – Я ведь знала. Ничего не случилось.

– Кто умер?

– Глан. В Индии. В газете сказано. Семейство оповещает. Там сказано – в Индии.