Роза Галилеи

В Гиват-Хаиме ждали любовь, бесплатный труд и врастание в коллектив. Наши отношения с Рони изменились. Раньше были только я и он. Я хоть и презирала аханья маминых невеяаковских соседок, но все же не могла полностью отделаться от ощущения, что, полюбив простого сефардского юношу, я бросила гордый вызов общественным предрассудкам. Теперь же мы оценивались окружающими по совершенно иной шкале, коллективу было наплевать, что Рони «Войну и мир» не читал. Недоумение теперь вызывал не он, а я. Здесь Рони больше не был «марокканцем», он оказался душой общества, заводилой, без которого любое сборище казалось пресным, а я ютилась в его тени и иногда мучительно ощущала себя чем-то вроде гнилого яблока, всученного пионерам Итава в нагрузку к французским духам.

Ребята относились ко мне достаточно благожелательно, за исключением Шоши, разумеется, но я догадывалась, что все, включая Рони, были уверены, что долго я тут не выдержу.

Сначала меня определили помощницей воспитательницы в детский сад, но дети смеялись над моим акцентом, не слушались моих неуверенных указаний, и меня перевели в швейную мастерскую. В кибуцной иерархии этот отстойник занимает одно из последних мест — тачают и кроят там либо старушки, имеющие право на необременительный четырехчасовой рабочий день, либо женщины с большими странностями, которых до детей и до еды допустить не решаются.

Это первое поражение было еще обиднее на фоне метеорного взлета пусть брошенной, но не унывающей Шоши. Соперница, выросшая в многодетной семье, получила в свое ведение целые ясельки и совершенно самостоятельно заправляла этой завидной вотчиной. Она победоносно толкала по кибуцным дорожкам коляску-клетку с запертыми в ней четырьмя малышами, гордо таскала им обеды из общей столовой и вовсю пользовалась правом покупать на складе за счет ясельного бюджета туалетную бумагу, мыло и прочие завидные товары. У нее моментально завелись приятельницы, она без передыха пекла для них пироги и печенья, а на лужайке перед своей комнатой, прямо напротив нашего окна, развешивала кружевные лифчики с глубокими чашечками, напоминающими о прелестях хозяйки и о том, что тощенькая «русия» ничем подобным похвастаться не может.

По кибуцным понятиям мой рабочий день начинается поздно, в семь утра. Руководит швейной артелью Далия — боевая женщина в цветастом халате до колен и в высоких шнурованных ботинках.

Раньше мне нравилось печатать на композере, а теперь нравится строчить на электрической промышленной швейной машинке, у которой четыре иглы и которая одновременно обрезает край, сострачивает и обметывает. Некоторый неизбежный для каждой модницы в стране повального дефицита опыт шитья у меня имеется, а теперь под руководством Далии я учусь шить детскую одежду, наша мастерская обшивает с головы до ног всех ребятишек в хозяйстве. За соседней машинкой сидит одна из основательниц кибуца, древняя, но по-прежнему боевая бабка Эстер. Задача Эстер — передать уникальный опыт становления кибуцного движения новому поколению покорителей пустынь и болот, то есть мне. Поэтому старуха пошьет минут пятнадцать, потом отрывается от машинки, пихает меня в плечо, отчего моя строчка летит в кювет, и тыкает рукой в окно, указывая на толстого старика, подстригающего кусты, и рассказывает, как еще в тридцатые годы они с этим самым Ициком прятали нелегальных беженцев из Европы от владевших тогда Палестиной британцев.

— Англичане тогда в конец озверели, всех беженцев вылавливали и сажали в лагерь в Атлите. Мы подзывали лодки с берега фонарями и укрывали новичков в кибуце. — Государству Израиль уже целых тридцать лет, и мне странно, что со мной беседует живой участник исторического прошлого. — А на следующий день они явились с обыском! Помню, один плюгавенький солдатик особо усердствовал! Я ему говорю: ты еще у меня под юбкой посмотри! — Эстер трясет подолом над тощими ногами, и становится ясно, что несчастный британец не избежал необходимости заглянуть туда.

— А что стало с теми, кого в Атлит заключили? — с замиранием сердца спрашиваю я у отважной спасительницы.

— Атлит в сорок пятом вместе с Ицхаком Рабином наш Нахум из Бейт-а-Шита захватили и силой освободили заключенных. Все потом большими людьми стали… Наш Нахумчик больше всех преуспел, — надтреснутый голос голос Эстер взвился потрепанным флагом. — Мало того что в Войну за независимость и Беэр-Шеву, и Эйлат у египтян отбил, он потом еще и секретарем Кибуцного движения стал! И все это в то время, как некоторые в Тель-Авиве в кафе посиживали! — Этот камушек Эстер бросает в огород Пнины, другой работницы пошивочной мастерской.