Роза Галилеи

Осела на пол, из-под длинной рубашки под ней стало растекаться темно-красное пятно, и запахло кровью. Мне стало страшно, но я стиснула зубы, превозмогла отвращение, присела, приподняла рубаху. Между толстыми Наташкиными ляжками в багровой луже лежал какой-то склизкий и кровавый сгусток. Она больше не стонала, а только очень тяжело дышала. Тут я вспомнила «Медицинскую» и затряслась от паники. К горлу подкатил комок гадливости, когда я догадалась, что на самом деле было этой неживой слизью. Несчастная Наташка всхлипывала и смотрела на меня глазами беспомощного, раненого тюленя. Проклятая энциклопедия совершенно не подготовила своих добросовестных читательниц к этой жуткой ситуации.

На наше счастье, в дверном проеме появилась мама, всплеснула руками, оттиснула меня, склонилась к Наташке, тут же метнулась к телефону.

Когда приехала «скорая» и Наташка наконец-то отпустила мою руку, на ней остался жуткий синяк. Мама поехала с ней в больницу, а я осталась с кровавой лужей в ванной и с Данилой, потому что папа, к великому счастью, пребывал в очередном Доме творчества. Он хоть чужую ему Наташку убивать бы не стал, но нам бы досталось за то, что мы а) взяли в дом человека с улицы и б) недоглядели за доверенной нам девушкой.

Стараясь не дышать, вымыла пол. И не могла перестать думать о том, как долго одинокая, беспомощная Наташка таила от нас свое несчастье. Что же она даже со мной не поделилась? Со мной, которая все ведала про любовные коварства мужчин, которая давала ей такие дельные советы! Я, правда, своей заваленной математикой перед ней тоже не хвасталась, но разве можно сравнивать! Кавалер слинял, из Пищевого вытурили, живот пух. Жили бок о бок, и все это время она носила в себе свое горе. Перед глазами стояла толстая, постоянно согнутая над учебниками спина, рука, сплетающая и расплетающая косу, голова, в упорной безнадежности склоненная над книгой. Я-то хоть собственный провал честно заработала беспросветным бездельем. А Наташке за что все ее несчастья?! Никогда я не видела никого, кто старался бы больше, кто был бы больше достоин успеха.

Проснулся Данилка, я перетащила его на террасу. Старый диван утопил нас в теплой духоте прелого пера, в окна лезла сирень, Данилка примостился у меня на плече и с наслаждением слушал «Маугли». Он обожает, когда ему читают. Мы с тобой одной крови, братик мой славненький, — ты и я! Под мое чтение Данила задрых, сладко посапывая, а я лежала рядом с ним, смотрела на его толстую мордашку и радовалась, что он у нас родился живым. Какой жестокой и нелепой оказалась эта дурацкая Наташкина любовь. Как непохожа на Ингины рассказы! А что Инга? Чем кончились для нее все ее безумные романы, все ее потрясающие истории? Склочным браком с безработным алкашом Эриком…

Мама вернулась только после обеда. Поднялась на наш этаж, заглянула в ванную, вышла на террасу, молча села рядом, приобняла меня. От нее, как всегда, приятно пахло жасминовыми духами.

— Что там с Наташкой?

— Ну что-что… выкидыш. Сделали ей чистку. Она молодая, придет в себя. Жалко ее ужасно, но она пока не полностью осознала, что произошло. Переживает только, чтобы ее отец не узнал, о ребенке даже не горюет.

— Мам, ну чего ей горевать, ей радоваться надо! Николай Михайлович убил бы ее. И вообще, кто говорил — дети орут, спать не дают?

Мама потянула меня за ухо.

— Это у тебя детей еще нет.

— У меня Данила есть. Он меня мамой зовет.

В комнате темнело, лишь в стекле распахнутого окна отражался слепящий закат. В сумерках часто становится грустно и приятно, но сейчас, рядом с мамой, как-то особенно нахлынуло.

— Как же это мы ничего-то не замечали, а, воробей? Это я виновата… Недоглядела. А если бы с тобой такое стряслось?

— Не, мам. Со мной никак не могло, — я похлопала ее по руке. — Я же целка!

Мамин смешок раскатился хрустальными бусинками, она покрепче прижала меня к себе, и так хорошо было сидеть с ней в обнимку. Но конечно, если в кои-то веки мне досталось немного матери, то тут же закудахтал проснувшийся братец, она вскочила, и пригретый бок обдало неприятным холодком.

После выписки Наташа выздоравливала у нас. Уступая ее мольбам, мы скрыли происшедшее даже от отца. Я заставила ее поменяться кроватями. Спать на раскладушке оказалось чистым мучением, но на меня напал такой стих раскаяния и жалости, что я даже радовалась ощутимости своей жертвы. Таскала выздоравливающей еду, погладила ей две рубашки и юбку, вилась и хлопотала вокруг, как аллигатор над единственным яйцом. В общем, вогнала страдалицу неумеренными заботами в смущение и неловкость.

Как-то перед сном Наталья простонала:

— Перед мамой твоей мне так стыдно! Какой пример я тебе подала!

Хоть я и раскаивалась со страшной силой во всех своих прежних пакостях и вредностях и давно уже осознала, что сама не обладаю ни каплей ее упорства, силы воли, доброты и смирения, и давно уже призналась себе, что Наташка несравнимо лучше меня, однако брать ее в образец для подражания в сердечных делах все же не собиралась. Но в утешение совестливой страдалице сказала: