Роза ветров

Из записок Сергея Лебедева

«Вот и еще одна зима, крепкая, оздоравливающая. Четверть века встречаю зимы в нашем районе. Все — новые. Как сказка у хорошего сказочника каждый раз нова, так и зима наша. И все-таки те, давнишние, зимы кажутся сейчас более яркими. Таков уж человек: даже в старости живет детством и юностью…

Степан Крутояров не знает, как мы в то время учебно-воспитательный процесс «организовывали». Сейчас средств в достатке (и в первую очередь у школ), и наглядные пособия, и оборудование — все есть. А мы тетрадки для первоклассников из обойной бумаги делали, полы в школе глиняной охрой из карьера красили. Сказать об этом Степану?

Он ответит просто: «Трудности у вас были потому, что мешала война. А сегодня, что же, их искусственно создавать, что ли?» В этом он прав и не прав. Трудностей сейчас в школе не меньше, только они другие, и Степан, и некоторые другие молодые директора их не видят, а может быть, не хотят видеть. Пресыщенность в общественной жизни и в семье, утрата чувства ответственности за содеянное — это явления новые и очень опасные. Все это надо изучать по мелким крупицам.

Детали… Они немаловажны в нашем деле.

Никогда не забуду скандал с Завьяловым, в то время математиком и директором Рябиновской школы. Я, конечно, не мог относиться к Завьялову так же, как Павел Крутояров, хотя внутренне понимал, что Павел прав. Я знаю о Завьялове меньше. А потому, наверное, и меньше чувствую его разрушенность и лживость. Я знал, что Завьялова судили за самострел. Но я верил, что это ошибка молодости. Она болит хуже старой раны. Поэтому я и направил его после упразднения района учителем в Рябиновку… Но, как говорится, в одной кровати спят, а сны разные видят. Я уже в те дни заметил, что это моя оплошность. С первого дня его невзлюбили ребятишки, как и он их.

Я спросил его: «Ты вроде бы не по совести занимаешься, а только видимость создаешь?» «Посмотри в журналы», — ответил он. В журналах, действительно, стояли одни пятерки и четверки. Троек не было. Я пошел к нему на уроки. Смотрю: строгий, и при мне, в основном, обходится без отметок или ставит двойки. Но вижу и ребятишек: они нисколечко не смущаются, понимают, что завтра рядом с «двойками» будут стоять пятерки.

Ничего не сказал я в тот приезд Завьялову. Но он догадался, что я переживаю за все дело и очень беспокоюсь. «Ты извини, Сергей, может быть, я что и не так делаю. Если видишь — подскажи». — «Нет. Ничего. Действуй».

Поговорили и разошлись. Но ненадолго. Приехал я в школу еще раз. Устроился в классе до звонка на задней парте. Явился на урок мой товарищ. И началось… Признаки равенства треугольников… Третий признак… Надо к одному треугольнику приложить другой и повернуть его на сто восемьдесят градусов… Завьялов близорук… Не видит меня и несет такую чепуху: «В этом положении, — показывает он на себя пальцем, — я кто? Петр Тихонович? Верно?» — «Верно!» — кричат ребятишки. И (не ждал я такого) повернулся Завьялов к классу спиной: «И в таком положении Петр Тихонович? Верно?» Школьники смеялись, и учитель был доволен. После урока я сказал ему: «Такие, как ты, Завьялов, любое дело испохабить могут! Халтурщик!»

И все-таки при Завьялове успеваемость в школе была выше. А сейчас, у Стеньки, дела неважнецкие. И Завьялов, вижу, радуется.

…Старый Увар Васильевич говорит не прямо, а все в обход. Недавно сказал так: «Когда целину подымали, техники разной понавезли на станцию. Получай, крестьянин, паши землю, рости пшеничку! А за техникой пришли еще два вагона; один с модными портфелями, а другой с лопатами-железянками. Дак чо ты думаешь? Портфели в первый же день расхватали, а лопаты все еще на складе валяются. Никому не нужны». — «Вы как это понимаете, Увар Васильевич?» — «А так и понимаю: сила у портфеля великовата. Всем охота с портфелью ходить, да так, чтобы пнул ногой дверь, портфель вперед, а ты за ним следом!»

Такие, как Завьялов, умеют «блюсти» свой портфель, конечно, только ради себя. И странно, всю жизнь поддерживает в нем это качество Андрей Ильич Светильников… Сейчас Завьялов ушел на пенсию. И, как мне кажется, наплевал на все. «Волга» у него своя, особняк в Рябиновке самый видный. Встречаясь со мной, ехидничает: «Все борешься за народное просвещение? Давай, давай!» Что-то злокачественное живет в душе Завьялова. Степан Крутояров в сыновья ему годится. И это настораживает. У Степана характер — весь от Павла Крутоярова, твердый и чуть-чуть шальной. Это тоже надо иметь в виду.

Когда он учился в институте, приходилось отцу и матери горевать. Семья у них, прямо сказать, в то время на живой нитке держалась, не до Стеньки было. Лишь дед Увар «вожжался» с внуком. Он-то и поведал мне эту тайну.

— В старое время шарманщики по деревням ходили, — рассказывал он. — Шарманка, известное дело, инструмент несложный. Пока рукоятку крутишь — поет, бросил — молчит. И песня в ней одна заделана. А сейчас механизация и техническая революция, робить неохота, а есть надо и веселиться — тоже. Вот они и напокупали себе магнитофонов с лентами. Ревет, сукин кот, хоть сутки, хоть двои. Так бы подошел к етому волосатому, вырвал бы из рук шарманку да по башке его этой штукой… Нельзя… А Стенька наш способ борьбы нашел с етими холерами… Полмесяца вагоны разгружали с дружками, деньги — на книжку, да я сорок рублей дал… Купили они, значит, «маг», как сказал Стенька, самый мощный. Напели на пленку собственные песни под гитару. Вышли на улицу. Город есть город. Народу полно. Включили машину на полную катушку. И понеслось:

Видите, видите, видите?
Прыщеватый вьюноша идет,
Танцы африканские танцует,
Песни полурусские поет!
Помните, помните, помните!
Русские калачики он жрет!
Танцы африканские танцует!
Песни полурусские поет!

Ну, сразу тут и толпа. Все остальные шарманки — ни в какое сравнение со Стенькиной, а потому заткнулись. И милиция тут как тут. «Пройдемте!» Стенька — парень уважительный, вежливо так попросил милиционера подержать магнитофон, а сам через изгородь перемахнул и убежал. Милиционер, пожилой человек, не сумел выключить эту адскую машину, ну и стоит с ней, а она поет.

В институте хотели Стеньке за это взбучку дать, а я считаю — не за что… Только обезьяны могут подражать… Презирать родное, впитанное с молоком матери — это, паря, дико.

…Увар Васильевич доволен внуком. Усы у него топорщатся, а в глазах смех. Добрый старый Увар Васильевич! У него все свое, все — нетронуто и своеобычно. И постоянно от него какая-то уверенность излучается.

…Пять дней я ходил по урокам в Рябиновской школе. Сопоставлял прошлое с настоящим и, может быть, потому что начинаю стареть, многое у меня вызывало раздражение. Завуч Мария Никитична, строгая, гладко причесанная, одетая в какую-то полумужскую форму, тяжело стучала дверями учительской и не стесняясь кричала на новую учительницу:

— Это невозможно, Екатерина Сергеевна! С вашим классом заниматься — каторга. Шумят, безобразничают. Примите меры… Как только класс передали вам, так все учителя стали жаловаться.

— В чем дело? Кто вас так раздосадовал? — краснела Екатерина Сергеевна.

И мне было неловко за нее, такую молоденькую, сделавшую в жизни совсем немного. Она приехала к нам с верой в людскую доброту. И она видит сейчас, что люди мучаются с ней и страдают из-за нее. И, честное слово, мне показалось, что она готова умереть, лишь бы не выслушивать бестактные слова завуча. Я молчал. Хотя мне следовало бы заступиться за начинающую учительницу. Почему же только она одна должна «принимать меры»? Нельзя вместе с этим и обидеть Марию. Она от души старается наладить порядок в школе. Но не могут они со Степаном Крутояровым перевернуть все. Тем более, разные они люди и идут к цели с противоположных сторон. А учителя, это явственно заметно, относятся к директору и завучу учтиво и холодно… Характеры у рябиновских учителей (как впрочем и у всех других) разные. Но должны же они жить в ладах с педагогикой. Веселый ты или мрачный, спокойный или раздражительный — не забывай о главном: дети смотрят на тебя!

Я беседовал с учительницей русского языка и литературы Клавдией Петровной, ходил к ней на уроки. Что сказать? После Светланы Крутояровой тут полный развал. Очень верно изрек один великий: «У слабого учителя ученики глупеют». Клавдия с виду печальна, но с учениками грубит и жалит каждого больно. Откуда у нее это? Ответ скрывается в чем-то личном. Чувствуется, женщина безмерно несчастна, оскорблена жизнью, исплакала все слезы… Я ее давно знаю… Знаю, что когда-то в институте ждала чего-то необычного, но ничего не получилось. Осталась одна скорбь. Нести ее детям?

Она созналась мне с прямолинейностью необыкновенной, чего раньше с ней не бывало: «Да, Сергей Петрович, я несчастна. А школа? Школа для того, чтобы как-то существовать. Могут ли мои ученики знать материал на «пять»? Конечно, нет! На «пять» я и сама не знаю и знать не хочу».

Перед отъездом я долго беседовал со Степаном. Я рассказал ему о всем виденном в школе, слышанном и созревшем в результате проверки. Советовал. Но он слушал меня плохо. Понимаю его состояние: не может забыть гадкую встречу с Завьяловым. Конечно, Завьялов в тот раз бросил мне вызов. Но я не стал горячиться. И даже не переделал формулировку в приказе. Я «обрабатывал» Степана. Много сил потратил на это. И вот результат. Степан Крутояров вернулся в Рябиновку, но обида, «подстроенная» мною, торчит у него в душе. И мои добрые слова не доходят…

Я уехал из школы после инспекторской проверки, исполнив все, что требуется. Только не осталось в сердце удовлетворения и уверенности. Не раскрылся Степан. «То, что вы рекомендуете, — честно сказал он, — попробуем сделать. Не получится — увольняйте!»

Видел я на лице его осуждающую улыбку».