Роза восторга

Когда Изабелле исполнилось тринадцать лет, ее шелковистые волосы, отливавшие серебром, спадали до худеньких бедер, как мерцающие дымчатые полосы лунного света, и переливались, как иней на зимнем морозе. Бархатистая кожа была светлой и при определенном освещении, казалось, тоже отливала серебром. Красивый точеный нос гармонировал с мягкими полными губами, которые могли при случае обиженно задрожать. Изящный подбородок встречался с лебединой шеей в небольшом плавном изгибе, переходящем в грациозно расправленные плечи. Грудь, возвышавшаяся над стройной талией, была мягко очерчена, обещая пышные формы при созревании. Изабелла была невысокой, но стройной девушкой пропорционального телосложения.

Но все это, так странно манящее, казалось, блекло, неуловимо исчезало, стоило только посмотреть в глаза, – именно глаза Изабеллы запоминались навсегда. Обрамленные красивым изгибом бровей и окаймленные густыми темными ресницами, они были большими, бездонными, насыщенного серо-зеленого цвета, как море перед штормом. Часто отрешенные, не от мира сего, эти глаза без особых усилий проникали в душу человека и способны были угадать все сокровенные тайны. Иногда, если правда, открывшаяся им, была горькой и невыносимой, они закрывались, как бы защищаясь от этого знания, однако, было ясно, что Изабелла прочла самые черные мысли человека.

Это поражало в девушке и будет очаровывать в женщине.

«Когда-нибудь моя госпожа пострадает за эти глаза, – печально подумала Алиса, – потому что, несмотря на все невзгоды в своей жизни, она мало знает о том, как жесток мир». И она была права. Те люди в замке, которые уже столько лет знали и любили Изабеллу, относились к ней, как к хрупкому ребенку, нуждавшемуся в защите от всего плохого, что ранило бы чувствительную душу девушки. В молчаливом согласии, рожденном жалостью и сочувствием к ее несчастному существованию, они делали все возможное в пределах своих способностей, чтобы оградить часто чувствующую себя одинокой девочку от того, что, как подсказывало им чутье, принесет ей боль.

После отъезда Гила Изабелла большей частью вела уединенную жизнь, полностью погрузившись в учебные занятия и зверинец, и это помогло ей сохранить прирожденную доброту и мягкость характера. Но, несмотря на всю свою мягкость, Изабелла не была лишена силы и самообладания. Просто ее сила была затаенной и исходила изнутри, как свеча, зажженная в темноте, или ива, склоняющаяся на ветру. Она не выходила из себя без причины, но раздражалась, если кто-то был несправедлив к созданиям Божьим. Часто страдая сама, девочка не могла видеть, как страдают другие, и неистово, как маленькая фурия, боролась с этим, защищая обиженных.

Но в этот день ее душу не тяготили жизненные невзгоды, и Изабелла была веселой и беспечной, как лесная нимфа или русалка, с которыми часто сравнивали девушку. Смех ее зажурчал мелодией, которая могла принадлежать свирели Пана,[4] и старая нянюшка, наконец, очнулась от своих молчаливых раздумий, услыхав радостный крик юной леди.

– Он едет, Алиса! Гил едет!

Мужчины устали и почернели от дорожной пыли, но ни один из них не пожаловался герцогу, ехавшему во главе кавалькады. Однако, их терпеливое молчание объяснялось не страхом, а любовью. Герцог скорбел по умершему брату Георгу, и никто из рыцарей не хотел прибавлять ему боли, жалуясь на неудобства. Поэтому они молча продолжали свой путь.

Сейчас впереди они, наконец, увидели цель своего путешествия. Перед их взором возникли очертания сурово возвышавшегося замка Рашден. Своими серыми каменными стенами, навесными бойницами, круглыми сторожевыми башнями и глубоким рвом он напоминал типичный средневековый замок, каких в этой стране было немало. Но эта крепость служила делу династии Иорков – и служила отменно – а потому в глазах этих мужчин была желанным пристанищем.

Там их тепло встретят и предложат лучшее, что есть в замке – и без тонко замаскированной неприязни, которая характерна была для замков, тайно симпатизировавших Ланкастерам. В Рашдене никто не будет исподтишка смотреть на них с затаенным негодованием, с ненавистью следить за каждой ложкой специально плохо приготовленной пищи, съедаемой гостями. Там и вода для купания будет теплой, мыло душистым, а служанки – хорошенькими. Мужчины лягут на чистые тростниковые тюфяки в большом зале и будут похрапывать во сне, не боясь тайных интриг или нашествия вшей и клопов, мешающих спать.

Может быть, после ужина удастся уговорить Лионела спеть, и баллады смягчат боль по умершему брату в сердце герцога Глостера. Будут танцы, и, возможно, будут давать представление акробаты и жонглеры, а шут будет отпускать веселые остроты, отчего на устах герцога появится улыбка и хмурый взгляд его омраченных печалью глаз посветлеет.