Розанов

И далее следует полуфантастический-полуреалистический разбор интересующей Розанова темы с непременным выходом в кровно-родственные отношения в семье. Чтобы достигнуть «земного совокупления», отец волхвованием своим достигает звездного, астрального «совокупления» с туманом, эфиром, «душою». Так свершался розановский синтез «семейного вопроса», изучению которого он отдал многие годы, и анализа творчества Гоголя. Но все это творилось еще в «любви» к Гоголю, к его мастерству слова.

И вдруг (именно «вдруг», как бывало у Достоевского) в «Опавших листьях» на Гоголя обрушился такой шквал ненависти и горечи, который может быть обращен лишь к чему-то очень близкому, выстраданному. Нормальная человеческая логика тут бессильна что-либо объяснить.

«Откуда эта беспредельная злоба?» — спрашивал Розанов о Гоголе. То же можно было бы спросить и у него самого, пишущего о Гоголе. Такое, конечно, копилось годами и выплеснулось в «Опавших листьях» не только на Гоголя, но на все направление русской литературы — сатирическое.

«Смех не может ничего убить. Смех может только придавить», — считал Розанов. Его жена Варвара Дмитриевна ненавидела Гоголя. На вопрос: почему? отвечала коротко: «Потому что он смеется» (123). Василий Васильевич долго не мог понять истинной причины, а затем согласился с ней, что смех — вещь недостойная, низшая категория человеческой души, и внес это в оценку Гоголя в «Легенде о Великом инквизиторе».

Отсюда уже один шаг до отрицания всего сатирического направления от Фонвизина до Щедрина, ибо «„сатира“ от ада и преисподней, и пока мы не пошли в него и еще живем на земле, т. е. в средних ярусах, — сатира вообще недостойна нашего существования и нашего ума» (296). Это отрицание смеха и сатиры Розанов с гордостью назвал «каноном мамочки», бытовые суждения которой нередко возводились писателем до уровня нравственного императива.

Смех Гоголя переворачивал всю душу Розанова. И чем гениальнее был этот смех, тем большее ожесточение он вызывал, потому что победить его было невозможно.

Сражение с Гоголем, начатое в первом коробе «Опавших листьев», приобрело гротескные черты, как будто вновь встретились Хома Брут и Вий: «Идиот таращит глаза. Не понимает. „Словечки“ великолепны. „Словечки“ как ни у кого. И он хорошо видит, что „как ни у кого“, и восхищен бессмысленным восхищением и горд тоже бессмысленной гордостью.

— Фу, дьявол! Сгинь!..

Но манекен моргает глазами. Холодными, стеклянными глазами. Он не понимает, что за словом должно быть что-нибудь, — между прочим, что за словом должно быть дело: пожар или наводнение, ужас или радость. Ему это непонятно, — и он дает „последний чекан“ слову…

— Фу, дьявол! Фу, какой ты дьявол!! Проклятая колдунья с черным пятном в душе, вся мертвая и вся ледяная, вся стеклянная и вся прозрачная… в которой вообще нет ничего!

Ничего!!!

Нигилизм!

— Сгинь, нечистый!

Старческим лицом он смеется из гроба:

— Да меня и нет, не было! Я только показался…

— Оборотень проклятый! Сгинь же ты, сгинь! сгинь! С нами крестная сила, чем оборониться от тебя?

„Верою“, — подсказывает сердце. В ком затеплилось зернышко „веры“, — веры в душу человеческую, веры в землю свою, веры в будущее ее, — для того Гоголя воистину не было.

Никогда более страшного человека… подобия человеческого… не приходило на нашу землю» (118).

Дьявольское могущество Гоголя всколыхнуло все «море русское»: «Тихая, покойная, глубокая ночь.

Прозрачен воздух, небо блещет…

Дьявол вдруг помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков… Это пришел Гоголь. За Гоголем все. Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы. „Лишние люди“. Тоскующие люди. Дурные люди. Все врозь. „Тащи нашу монархию в разные стороны“. — „Эй, Ванька: ты чего застоялся, тащи! другой минуты не будет“» (152).

«Смех» Гоголя отрицает Россию, думает Розанов. Он сродни «революции». Вот почему Розанов его не приемлет.

«Появление Гоголя было большим несчастьем для Руси, чем все монгольское иго… В Гоголе было что-то от трупа»^[423], — писал Розанов в готовившейся к печати, но оставшейся тогда неопубликованной книге «Мимолетное. 1914 год». Казалось бы, все дурное уже сказано о нем. Но нет, и Розанов отводит особую запись обвинению Гоголя в некрофилии.

В жизни Гоголя не интересовали женщины, у него не было «физиологического аппетита» к ним. Зато поразительная яркость кисти везде, где он говорит о покойницах. Он вывел в своих произведениях целый пансион покойниц, и не старух, а все молоденьких и хорошеньких. Герой «Страшной мести» Бурульбаш сказал бы: «Вишь, турецкая душа, чего захотел» (262).

Конечно, у Гоголя говорится и о покойниках-мужчинах (вопреки утверждению Розанова, что ни одного мужского покойника он не описал), но это как-то не привлекало внимания автора «Опавших листьев», «не работало» на его концепцию, которую он развивал еще в статье «Тут есть некая тайна» о «Коринфской невесте» Гете, напечатанной в журнале «Весы» в 1904 году.