Розанов

Русская литература занималась изображением «царства нищих», ибо их есть, согласно Евангелию, «Царство небесное». Исключение Розанов находил лишь у Л. Толстого, который не «сочинял, а срисовывал», «подчинял литературу действительности».

Как-то в годы первой русской революции на его одобрительные слова о «русских социал-демократах» (бывало у Розанова и такое!) русская немка, родившаяся и получившая образование в России, возразила: «Зачем вы говорите „русский социализм“: такого нет. Социал-демократия есть международная партия и в России — только ее фракция. Мы — не русские»^[627]. Это «мы — не русские» глубоко оскорбило Василия Васильевича и уж совсем оттолкнуло от «эсдеков».

У нас слово «отечество» узнается одновременно со словом «проклятие», писал Розанов. «У нас нет совсем мечты своей родины. И на голом месте выросла космополитическая мечтательность. У греков есть она. Была у римлян. У евреев есть. У французов — „chère France“, у англичан — „Старая Англия“. У немцев — „наш старый Фриц“. Только у прошедшего русскую гимназию и университет — „проклятая Россия“ (265).

Чувство родины, считал Розанов, должно быть строго, сдержанно в словах, не болтливо. „Чувство Родины должно быть великим горячим молчанием“ (292).

Русский человек не бессодержателен, но русское общество бессодержательно, пусто, говорит Розанов. И вместе с тем в России „совершилось и поднесь совершается что-то дикое и ни в одной земле небывалое, ни в чьей истории неслыханное: забивание, заколачивание русского человека и русского дара в русском же своем отечестве. Этого — ни у негров, ни у турок, ни у китайцев нет, это — только в одной России, у одних русских“. ^[628] Вещие слова в русском XX веке.

Поток обличительной литературы, нараставший в России, страшил Розанова. Литература подготавливала „конец России“; „Бунин в романе „Деревня“ каждой строкою твердит: „Крестьянство — это ужас, позор и страдание“. То же говорит Горький о мещанах, то же гр. Ал. Н. Толстой — о дворянах. Ив. Рукавишников начал роман из купеческой жизни, о характере содержания которого уже можно составить себе представление по заглавию: „Проклятый род“. „Лютая ненависть к этой проклятой стране!“ — говорится у Бунина в „Деревне“. „Выродки-дикари“ — называются там крестьяне… Ну, если правду они говорят, тогда России, в сущности, уже нет, одно пустое место, сгнившее место, которое остается только завоевать „соседнему умному народу“, как о том мечтал уже Смердяков“^[629].

И Василий Васильевич неподдельно удивляется этой „очернительной“ тенденции в литературе. „А право, есть ка-кой-то садизм в печати, когда обстоятельства складываются благоприятно в смысле „изругать Россию“… Что делать — „тяга в трубу“. Всех влечет, все хотят… Ну, не прав ли я был, сказав, что „по-тре-оту“ в России всегда грозит носить отрезанное ухо“^[630].

В „благословенном“ довоенном 1913 году Розанов выразил свое убеждение, которое помогло ему через несколько лет в осмыслении разразившихся катаклизмов — войны, революции, разрухи, голода: „Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить, именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша „мать“ пьяна, лежит и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее… Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости — тот будет „русский“, кто будет плакать около этого остова, никому ненужного и всеми плюнутого“(106). Страшные слова, нелегко дались они Василию Васильевичу и многое для него означали.

Как бы поясняя эту мысль, Розанов записал в „Опавших листьях“: „Может быть, народ наш и плох, но он — наш, наш народ, и это решает все“ (127).

В программном очерке „Возле „русской идеи“…“, вошедшем в книгу „Среди художников“, Розанов делит писателей на женственных (Карамзин, Лермонтов) и мужественных (Ломоносов, Пушкин). Из разработанной им самим „религии пола“ выводил он это деление, относя Россию и русскую литературу по преимуществу к „женскому началу“, а Германию и германцев к „мужскому“.

Даже проблему „тысячелетней борьбы славянского и германского миров“, усиленно муссировавшуюся в годы Первой мировой войны, он пытался разрешить с помощью теории преобладания женского начала над мужским: „Муж есть глава дома… Да… Но хозяйкою его бывает жена… Она „управляет“ и самим мужем, как шея движениями своими ставит так и этак голову, заставляет смотреть туда или сюда его глаза“^[631].

Все эти характерологические рассуждения ведутся ради вывода о всепоглощающей силе русского „женского“ начала — своего рода феминизированного славянофильства, свидетельствующего, что позднее славянофильство приобретало в начале XX века самые неожиданные и еще не изученные у нас формы. „Женственное“ — облегает собою „мужское“, всасывает его. „Женственное“ и „мужское“ — как „вода“ и „земля“ или „вода“ и „камень“. Сказано — „вода точит камень“, но не сказано — „камень точит воду“.