Рождение и эволюция святости

Сергей Иванов: Вы правильный вопрос задаете. Вопрос действительно в том, каким образом мы донесем личность до людей? Я, например, знаю, что мой учитель − святой, но это надо как-то донести до других, тем более что он живет в пустыне. Первый такой образ − это образ святого Антония [5], житие которого написано Афанасием Александрийским [6]. Это очень важно, потому что Афанасий Александрийский − иерарх церкви, интеллектуал церковный, а Антоний − человек простой, и его жизнь записана и может стать объектом для подражания. В языческой литературе существует жанр биографии, называется «биос» − жизнь, Плутарх такие писал. А тут нужно придумать, что у нас есть свои жизнеописания, которые очень сильно от прежних отличаются, но все-таки это тот же жанр. В этом смысле очень интересно словосочетание, которым назывались эти тексты в византийской литературе, − «виос кэ полития».  Иногда переводят на славянский язык как «житие и подвизание», «житие и подвиги» (это не вполне точный перевод). «Политэйа» в древнегреческой жизни значило «общественную деятельность». Авторы подобных текстов хотят показать, как земная жизнь героя является одновременно его небесным подвизанием, как он готовится к жизни вечной; он живет среди нас, а одновременно он житель «горнего Иерусалима», как это называлось. Кто же эти люди? Пустынник − понятно, он всё бросил, ушел от нас, он отринул мир, он, как это иногда называют, самоизвольный мученик, он сам на себя навлекает те мучения, которых теперь нет, поскольку христиан не гонят. Но это не всё. Христианское сознание начинает работать дальше. Оно думает: «А кто ещё может стать святым?». Пустынник − да, но он не с нами, он никаким образом не включен в нашу жизнь, а вокруг нас есть святые? − задается таким вопросом человек, который живет в сфере текстов. Тексты, конечно, можно написать в пустыне, но...

Дмитрий Ицкович: Разве живые могут быть святыми?

Сергей Иванов: Первоначально никто даже не обсуждает этого, ведь не то, что кто-то дал определение, кто такой святой, а потом все стали думать, можно или нельзя данного человека под него подвести. Первоначально это некое движение снизу, и мы не знаем, что с ним делать, у нас нет ещё ни церквей, ни престолов в честь святых, ни мощей, ни молитв этим людям. У нас, общества, лишь смутная потребность в чем-то таком.

Дмитрий Ицкович: Как бы Евангелие разматывается в обратную сторону: от страстей, чудес - к человеку.

Сергей Иванов: Ну, это слишком сильно.

Борис Долгин: К чудесам мы ещё не подошли.

Сергей Иванов: Чудеса, разумеется, есть. Чудеса - вещь важная безусловно. Это ещё один жанр агиографической литературы. «Миракуля», «Таумата» − это жанр, который не относится к живым людям, жизнь которых описывается, а к посмертной деятельности святых. Это жанр ранней византийской литературы, подчас возникающий даже раньше биографии или даже вместо нее. Про многих святых сохранились только чудеса, сборники рассказов о том, какие чудеса сотворил из-за гроба тот или иной святой...

Анатолий Кузичев: Я упоминал список ваших монографий, давайте я всё-таки перечислю названия: «Византийское юродство», «Судьбы Кирилло-Мефодиевской традиции после Кирилла и Мефодия», «Византийское миссионерство. Можно ли сделать из “варвара” христианина?» и «Блаженные похабы, культурная история юродства». Вот это всё важно в контексте нашей беседы. Мы дошли до чудес...