Рождение Клеста

Звякнул кусочек стали о камень — меня хлестнуло по щеке оперением стрелы. Вот, чёрт! Больно! Я потёр щёку пальцами — они измазались в крови. Немного, но досадно. Звон стал непрерывным, словно с неба пролился металлический град и застучал по камням, осыпаясь древками стрел.

— Камни! Камни, сукины дети! — вновь закричали десятники. — Вы что, уснули?!! Живо, ублюдки!

Я снова взял валун и бросил с размаху. Даже смотреть не стал, куда он рухнул — сразу же отскочил за укрытие, опасаясь стрел, которые щедро в нас пускали тучами.

— А-а-а-а-а-а!!! — застонал ещё один парнишка, с пронзённым насквозь плечом.

Он притулился спиной к зубцу и скорчился от боли, зажимая древко пальцами, сквозь которые просачивалась кровь:

— Мама! Мамочка! Как больно!.. А-а-а-а-а!

К нему подбежал десятник, ухватил грубо и, не обращая внимания на крики, сорвал со стрелы наконечник, а потом вторым движением резко вырвал её из тела:

— Давай ползи вниз! Вниз!

Но парень совсем сомлел и, закрыв глаза, отвалился на пол. К нему бросился один из наших и принялся сноровисто рвать раненому рубаху и делать перевязку. На него десятник даже ни разу не гавкнул, видимо, понимая, что ничего более полезного мы всё равно сделать не в силах.

Бум! Первый удар по городским воротам. Я ощутил дрожь стен, пробежавшую сквозь моё тело через пятки.

Бум!!! Второй удар оказался куда как сильнее, и мне показалось, что наш парапет-арка покачнулся — я невольно ухватился за стену, как будто это спасло бы при её обвале. В сердце ёкнуло — это конец?!! Но нет, ворота удержались.

Бум! Бум! Бум! Мы стали привыкать к однообразию: к дрожи стены, к стуку. Но ничего поделать не могли…

— Да ни хрена мы не сделаем! — в отчаянии выкрикнул кто-то из соседнего десятка. — Тут «негасимый огонь» нужен! А эти камни — да бесполезно!

Крикун сел на задницу, задрав в небо безумные глаза.

— Что ты сказал, плесень?! — к нему подбежал десятник и пнул с разбега. — Встать! Живо, я сказал! Камень взял, недоносок!

Тот повернул на него свои невидящие глаза, но вдруг вскочил, схватил меч, прислонённый к зубцу (десятник шарахнулся в сторону, выхватил свой) и сиганул вниз через бойницу. Я, словно подброшенный, тоже встал и одним глазком глянул за стену. Сумасбродный герой скатился с крыши «сарая» на землю, проворно вскочил и побежал к нему в тыл, намереваясь ворваться сзади и порубать стенобойцев. Но через несколько шагов его унизали стрелами, как подушечку для булавок (я у матери такие видел). Он, уже упавший, меч не выронил и попытался проползти на боку дальше, но затих, обессиленный.

Бум! Бум! Бум!

Мы бы с ума все сошли, точно говорю. Но нихельский штурм начал затухать, обессиленный: враги не имели пока достаточных подкреплений. Наши лучники стали пускать стрелы с горящей паклей, и щиты на подпорах задымились. Нихельские командиры закаркали команды, и стенобитное орудие принялись срочно оттаскивать: их пехотинцы похватали закрепленные за «сараем» пеньковые верёвки с петлями на конце, продевали эти петли себе на грудь и, словно заправские бурлаки, под ритмичные крики, склонившись чуть ли не до земли, потащили колымагу прочь, в свой тыл. Прорезь для биты тут же захлопнули железными шторами, лишив нас удовольствия пустить внутрь несколько горящих стрел-подарков.

Я не мог не заметить, что даже отступление нихельцев шло строго по планам, без лишних потерь. Их пехотинцы сделали «стену щитов», прикрывая «бурлаков», а нам оставалось только плеваться вдогонку уходящей колымаге, несущей «сарай» со стенобитным орудием.

«У них там — дисциплина!..»

Тишина… ватная тишина. Только раненые стонут, которых мы до этого не слышали в горячке боя. Солнце жарко светит: пришло обеденное время.

К нашему удивлению, внизу стояла бочка, наполненная колодезной водой, и мы с наслаждением утолили жажду. Те двое, которые снесли вниз раненого в плечо, рассказали, что бабы и девки из города помогали полковым врачам ухаживать за ранеными: перевязки им разные делали, водой поили, — кого можно. Среди них, мол, была и та рыжая деваха, которая сотника кормила. Только мы никаких девок не видели, только котлы с горячей похлёбкой, оказавшихся под рукой, словно по волшебству, и снова жадно набросились на еду, стараясь перебить ею весь пережитый ужас.

Я по натуре человек любопытный. Только-только привёл себя в равновесие сытной кормёжкой — и вот я уже стою перед десятником по струнке:

— Господин децирион, разрешите задать вопрос?

— Давай, валяй, — тот, не вытирая крошки с губ, кивнул мне благодушно, чавкая, но с подозрением: чего это там тюремщику на ум взбрело?

— А что такое есть «негасимый огонь»?

Тот словно протрезвел и уставился на меня воловьими глазами:

— Что это такое — шпионам всяким вообще знать не нужно.

— А я и не шпион, — я был упрям. — Я — патриот. Я город хочу спасти, быть может. Имею право знать про любое оружие от господина начальника, — как будто сам Учитель мне шепнул последние два слова.

Десятник помолчал, напрягая покрасневшую от мыслительных процессов шею. Потом всё-таки заговорил: