Рождение мыши

— Нет, друг мой, и за это нынче не умирают. А что же касается всего остального, то жене моей сорок пять лет и моя Жюси далеко не ваша царица Мэб. Да и мне, мой друг, как вы остроумно заметили, далеко-далеко за пятьдесят. И знаете, на закате дней к кому я все более и более склоняюсь? К вашему графу Толстому! Тут, по крайней мере, все ясно — как из клетки только клетка, так и из зла только зло. И завтра зло, и послезавтра зло, и послепослезавтра, и через сто лет — тоже зло. И будет его все больше и больше, все на земле кончится злом и разрушением. Так что, пожалуй, зря ваша девочка «митинговала» в петле. Лучше бы ей было прожить хотя бы пять лет. — Он подошел и положил руку на плечо Николая. — Вот как, дорогой, думают в пятьдесят восемь лет и остаются при своем старом Боге. Вам еще не понять этого, друг мой! Да и ни черта, собственно говоря, не понять в этом мире. Я вам только что сказал: из зла только зло — так ведь и это неправда. Не было бы в Женеве того немецкого пристава, не заставлял бы он кланяться своей шляпе — не могло бы быть и Вильгельма Теля, который его убил. А ну-ка отнимите у наших часовщиков да официантов Вильгельма Теля с его знаменитым яблоком — что у них останется?! Ага, то-то и оно-то! Значит, нужен пристав! Нет зла, которое не родило бы добра! Как нет и добра, которое не кончилось бы злом. Да только ждать от зла добра надо целые поколения. Вот у меня был знакомый журналист — сейчас он перешел в эсэс и служит на французской границе. Если бы мы поехали с вами туда, то обязательно встретили бы его. Так вот, он такое наговорит… — Жослен вскочил с места и ударил себя по лбу. — Эврика! Слушайте, я вас возьму как своего секретаря! А?

— Если это вам удобно, — пожал плечами Николай. — Я же не знаю ваших возможностей.

— Но только к французской границе, да? Нет, возможности у меня на это есть! Документ я вам достану! Один из работников нашей миссии погиб, не то просто сбежал в Гамбург, а документы остались — вот я и поговорю кое с кем, — он развеселился отчего-то и снова заходил по комнате. — Да, мы сговорчивы, сговорчивы! Что делать! Сорок четвертый год! «Гитлер капут», — кричат солдаты на Восточном фронте! Ладно, пошли пить кофе с ликером!.. Нет-нет, в Бога надо верить, подумайте об этом, лет через пятнадцать. — Жослен подошел и взял Николая под руку. — Идемте, я буду просить вас: расскажите-ка мне о зондерлагере — это уж конечно для моих послевоенных воспоминаний, — о фронте Сопротивления. Я так их и озаглавлю: «Мы пахали».

Глава 7

ТРЕТИЙ ОТРЫВОК ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ

«Я сказал Жослену: „Ну на кой ляд мне говорить с вашим стукачом? Какая философия у шпика?“ И вот, говорить мне все-таки пришлось, да еще как!

Вот как это вышло.

Уже возле самого Аахена заходит в купе проводник, начинает как будто подметать и тихо говорит мне:

— На той станции заходили двое в штатском, просматривали билеты и, я слышал, говорили: „корреспондент, корреспондент“, а потом по-французски о секретаре.

Я хочу встать, но:

— Постойте! — говорит мне Жослен и поднимается. — Кто они, не знаете?

Проводник качает головой и быстро выходит.

Дверь захлопывается почти мгновенно, но я успеваю заметить — там не двое, там много людей.

— Пейте коньяк! — приказывает Жослен, проследив мой взгляд. — Я пойду узнаю.

И как раз поезд останавливается. Станция. Огней нет, но светит полная луна, и на желтой оконной занавеске вдруг появляется силуэт какого-то господина — усики, шляпа, покатые плечи, руки опущены вдоль туловища — у них револьверы висят через шею в рукаве. Вскинешь руки — и в каждой по браунингу.

— Ну, кажется, горим, — спокойно подытоживает все Жослен, — так пейте коньяк! — И выходит.

Я остаюсь, сижу, сижу, сижу — целую вечность, минуты что-то три сижу. Вот бы ты только знала, милая (и ты знаешь это, когда бываешь на сцене), сколько нервов надо, чтобы сидеть за коньячком, когда смерть стоит за дверью и тебя так и подбрасывает, потому что (ты подумай, милая!) браунинг в брюках, парабеллум в пиджаке — это, значит, ты сможешь отстреливаться минут сорок, а то и час, а ты сидишь как кролик в мешке и ждешь ножа!

В коридоре тишина — даже шагов не слышно. Вдруг поезд дернулся, ударился, загудел, как колокол, буферами и тихо пошел — усатый силуэт уезжает назад с занавески. Смотрю на дверь и вижу: тихо поворачивается ручка — раз вверх, раз вниз. Сейчас войдут. Осторожно (руки дрожат) — наливаю себе стакан коньяка и пью залпом — он проходит как вода, даже не жжет.

И вот: дверь настежь! Поезд уже грохочет, подрагивает и летит. Они, верно, этого и ждали. В двери группа — впереди Жослен, зеленый, но спокойный, за ним красивый рослый мужчина, похожий на Зигфрида, — он в сиреневом коверкоте, и другой, длинный, с желтыми волосами и костистым лицом — этот в форме.

Я поднимаюсь им навстречу, но Зигфрид делает знак рукой: „сиди!“ — и я опускаюсь снова. Тишина.

— Ну вот и преступный Габбе, — улыбается Жослен. (Я не Габбе — я подданный княжества Лихтенштейн Якоб Хазе.)