Рождение мыши

Не сегодня завтра отзвучат последние выстрелы, санитары соберут и похоронят последних покойников, и е.п. отслужит панихиду сначала у арки Неизвестного солдата, потом в своей университетской церкви, так неужели кто-нибудь будет вправе сказать этим мертвым, то есть нам с вами, что мы — только чтимая церковью падаль? Что наша смерть ничего не дала миру и на этот раз война кончится ничем? И опять будет война, и убитые, и над их трупами снова пройдет е.п., все с тем же кадилом. Нет, нет, не за это мы клали головы, не для этого сходились все крайности. А раз они сходились, значит, и для Вас, и для нас есть что-то такое, какой-то такой центр всего, за что стоило умирать. Есть, есть, есть! Оно оторвало Вас от жены и погнало в леса Польши, а потом на дюны Нормандии, оно вырвало у е.п. распятие, сунуло ему парабеллум и приказало: „Иди убивай!“ — и меня, старого журнального зайца, гонит по делам, в которые мне, по моей профессии и здоровью, и совсем не полагается вмешиваться. А оно гонит! Оно таки гонит! Ибо тому, кто попробовал похлебку из жестяной мисочки и побывал в Катыни, — не так уж легко сказать: „А-а, это тебя ведь не касается!“

Ух, каким длинным вышло это письмо, и все равно я боюсь, что Вы ничего в нем толком не поймете. Четкости, во всяком случае, нет! Да и откуда мне ее взять? Во всяком случае, как видите, я беру обратно слова о бессмысленной смерти Вашей девочки. Она была умная и знала, за что умирает.

Прощайте, а то я никогда не кончу — это ведь как разговор с самим собой, он бесконечен по самой сути.

Ваш…»

*

Николай положил письмо на стол.

— Вам понятно, почему мы и это письмо не передали. Оно вызвало бы только вопросы, на которые мы не могли бы ответить. Вот мы и ждали или вас, или второго письма от Жослена, но оно не пришло. Он погиб.

— Как?

— При переходе через линию фронта. Его схватили — очевидно, было предательство — продержали с месяц и расстреляли. Недавно в «Юманите» было опубликовано его предсмертное письмо.

Начальник отдела снова подошел к столу, поискал что-то и вынул газетную вырезку, обведенную синим карандашом.

— Переведете?

Николай кивнул головой и стал читать.

«Дорогая Жюси — вот и конец! Сейчас, когда все позади, мне разрешили тебе написать. Военный суд неделю тому назад приговорил меня к расстрелу, и сегодня они это выполнят. Как быстро все кончилось: оглянуться не успел — и жизнь прошла, и приходится умирать. Что же сказать напоследок? Тебя мне очень жалко, но стоит ли горевать обо всем остальном?

Я таки сделал карьеру?

Вийон, Казот, Руше, Шенье — я пятый литератор Франции, погибающий на эшафоте. Это ведь чего-то стоит! Мог ли я десять с половиной лет тому назад ожидать такого апофеоза!

Извини за тон, но мне сейчас нужно написать, как я тебя люблю, а ты знаешь, что для меня это всегда самое трудное! Но — люблю. Люблю, люблю, люблю. Так люблю, что даже слезы наворачиваются на глазах, когда пишу. Как мне повезло, что я тебя встретил!

Привет всем моим друзьям. Е.п. в первую очередь — ты его, верно, увидишь не раньше конца войны, а это уж не (замарано типографской краской). Он тебе многое тогда расскажет. А ты скажи ему, что надеюсь на его молитвы, но еще более на его политическую хитрость и политическое благоразумие — и на то, и на другое будет большой спрос после войны.

Целую, целую, целую.

Твой Густав».

Николай тихо положил на стол вырезку, обведенную синим карандашом.

— Так вот чем кончилось его путешествие, — сказал он и задумчиво: — Он был по-настоящему хороший человек.

— Вот поэтому он и умер, — сказал черноволосый.

— И, значит, есть же такие минуты, когда выход из тупика и есть выбор смерти.

Зазвонил один из телефонов. Начальник снял трубку и послушал.

— Да, у меня… Да!.. Насколько я мог понять — да!.. Нет, конкретно еще ничего! Хорошо, идем! — Он положил трубку. — А вы не поддавайтесь этому самому, — сказал он серьезно. — Это я насчет выбора смерти. Я понимаю ваше состояние, но… — Он взял его руку и задержал в своей. — Но просто не стоит — вот мы сейчас вас так загрузим, что затрещите. Сейчас мы с вами пойдем к… — он назвал одно из самых крупных имен в министерстве, — будет долгий разговор, а потом я хотел бы получить от вас кое-какие сведения. Отец Лафортюн — это и есть его преподобие? Ну, так я вас могу обрадовать. Его преподобие живет, работает и здравствует, и, я думаю, вы скоро с ним встретитесь.

*

Дверь отворила Ленка.

— Ух, ну слава богу! — крикнула. — А мы уж… Сережка!

Тот вылетел из комнаты.

— Ты! Ну, наконец-то… А я уж тут черт знает что… Устал, старик? Ну какое «нет»! Еле на ногах стоишь! Слушай, милый, — он помялся, — ты пройди пока в кабинет, а?..

— Я ему сейчас скажу: пусть уходит вон, — резко фыркнула Ленка. — Что такое, ей-богу! Нашел время.

— Там дело такое, — осторожно сказал Сергей, отстраняя ее. — Боже мой, какой у тебя вид скверный… Там дело такое — ко мне пришел этот археолог!

— Эллинист? — прищурился Николай.

— Почему ты его… Ну хорошо, эллинист, эллинист. Так я думаю: незачем тебе с ним встречаться. Ты пройди в кабинет, а я с ним тут скоростным способом.

Николай молчал.