Рождение мыши

— Что ж, права дружбы велики, — вздохнул директор и снова набрал номер, — Мария Васильевна, так что с Богдановой? Ну и отлично! Она где? Ага, — он встал и запер ящик стола. — Иду смотреть дебюторшу. Сергей, ты со мной?

— Нет, — ответил Сергей и протянул ему руку. — До свидания. У меня там Николай. Я не хочу его долго оставлять одного.

*

Николай медленно ходит по комнате. Неприятно, когда взорвешься и наговоришь черт знает что, а впрочем, шут с ним, пусть не ходит, не выпрашивает комплименты. Вот нашла себе Нинка орла, — и, наверно, все эллинисты такие!

Входит Сергей, бесшумно затворяет дверь, стоит и смотрит в спину. Ну что ж ты, чудак, думаешь, что я тебя не замечаю?

— Ну так как, Сережа?

Сергей сконфуженно подходит.

— Ты, Николай, на Григория не сердись. Он, конечно, дурак, но парень золотой души, а ты, понимаешь…

— А наплевать, Сережа, мне на нем не жениться, ты садись!

Сергей садится.

— Он ведь тоже много пережил, — говорит он виновато. — Был чуть ли не в Освенциме. Я читал его письмо Нине. Действительно страшно.

— Ах, вот что! — усмехнулся Николай. — Освенцим вспомнил! Ну хитер!

— Старая история, Коля, — пожался Сергей. — «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним» — это Шекспир, дружище.

— Да не Шекспир это, а старый дурак Вейнберг, — разозлился Николай, — и я тогда еще ей говорил: не связывайся с ним. У Шекспира вот как:

За бранный труд она в меня влюбилась.

Я за сочувствье полюбил ее.

Шекспир знал, за что можно полюбить солдата — за бранный труд! А у этого сукиного сына что? Какие у него бранные труды? Такие тряпки с покойников там разбирали.

Он помолчал, пофыркал, походил по комнате.

— Я вот ей сейчас тоже напишу: «Милая Нинуля, я пережил то-то и то-то, за десять лет я так исстрадался, что прошу: плюнь на своего обормота и обрати свое нежное женское внимание на меня», — хорошо бы было?

— Ну, перестань, — поморщился Сергей.

— А что, даже представить не можешь меня с таким письмом? Правильно. А я ведь имел бы право сказать: «Приди и вложи маникюр в мои раны, и посмотрим, у кого они глубже».

Сергей молчал.

— Раны у меня, Сережа, куда страшнее и кровавее, чем у этого… эллинист он, что ли? — продолжал Николай, резко останавливаясь перед Сергеем. — Меня бы из Освенцима живым не выпустили, а он вот ушел. Меня допрашивают и от ненависти трясутся… Вот я какой! Нет такого карцера там у них, — он кивнул на Запад, — которого я не отшлифовал собой, такой смирительной куртки, в которую меня не затягивали. И кто не такой, я того и знать не хочу! И Нинка была такая же — не знаю, как он уж ее обошел. Ладно, пес с ними обоими. Сережа, милый, я ведь сегодня уезжаю. Так все неожиданно вышло.

— Как? Куда? — переполошился Сергей.

— Сейчас только в Ленинград, а оттуда недели через две уж не знаю куда.

— Посылают?

— Угу.

— А вернешься когда?

— Да уж постараюсь не вернуться. Если Лену не увижу, ты…

Без стука вошла Ленка.

— Коля! — сказала она решительно. — Я только что от Нины. Она хотела бы с тобой поговорить. Что ей сказать?

Николай открыл рот, закрыл его, вздохнул, сел, опять встал.

— Она… — начал он что-то.

— Ну, все-таки не выдержала, — тихо выдохнул Сергей. — Теперь все!

Ленка только стрельнула на него глазами.

— Так что же ей сказать? Она ждет у телефона, — настойчиво повторила она, не замечая лица Николая.

— Ты ни в чем не смеешь отказать Нине, — серьезно сказал Сергей. — И если она захотела…

Опять все трое смотрели друг на друга и что-то соображали.

— Нет! — вдруг решительно отрезал Николай. — Не надо! Не хочу! К черту! Пусть сидит с эллинистом!

— Смотри, Николай! — строго предупредила Ленка и взяла его за рукав. — Это уж будет навсегда.

— Пусти!! — коротко рявкнул Николай, выдернул руку и вышел в коридор.

*

И там возле двери ванной стояла Нина. Она стояла в полумраке, смотрела на стеклянную клетку двери и грызла платочек. Она была так неподвижна, что он чуть не сшиб ее с ног и сначала даже не увидел, кто это, но сразу же понял: «Она! Она, она!»

Так с десяток секунд они стояли и смотрели друг на друга.

На пороге показался Сергей, и сразу же Ленкина рука рванула его назад.

У Нины губы все дергались, дергались, и, наконец, кое-как она сумела выговорить как-то:

— Николай!

Он отошел и спросил ее (конечно, только затем, чтоб спросить):

— Узнала? Переменился?

Она, не сводя глаз, покачала головой.

— Нет!

— И ты все та же, — сказал он угрюмо.

Она, как заводная кукла, подняла руку и отбросила волосы со лба — показалась широкая белая лента.

— Что это? — спросил он.

— Осень сорок второго, — ответила она.

— А-а! — кивнул он. Это была та осень, когда он перестал ей писать.

— Все-таки — увиделись, — произнесла она как бы про себя. — Не обмануло сердце.

— У тебя сын? — спросил он жестко из другого уже угла.

— Да. Смотрит твои книжки. Так же любит зверей, — жалко улыбнулась она.

— Вот как? — недобро усмехнулся он. — Совсем как будто он… — и не окончил, потому что увидел — она вот-вот закричит.

— Ну, что ж, — солидно вздохнул он, — это хорошо. Значит, развитой мальчик.

Дверь приотворилась, и просунулась голова Сергея.