Рождение мыши

— Вот видите, как я вам смело сказала, что люблю, а ему сказать так же прямо и просто — язык не поворачивается, а он меня об этом не спрашивает. Такой он дурной. — Нина вдруг смутилась и вскочила. — Ой, да что это я вдруг расплакалась! Вы не слушайте меня! Глупости все это! Теперь о вас. Вы все время хотите мне сказать, что с вами больше этого никогда, никогда не случится, так?

— Да!

Она опять села и усмехнулась.

— Ох, это «никогда, никогда, никогда!» Сколько раз я себе это повторяю, а толку нет.

— Нина Николаевна…

— Нет, не это, не про вас, — засмеялась Нина, — это мое специфически женское. Как раз вчера Семенов рассказал мне и в связи с вами о Василиске. Это огнедышащий дракон — очень темного происхождения, но, кажется, сын петуха и змеи. С ним никто не может справиться, потому что на кого он взглянет, тот каменеет, но стоит только ему самому показать зеркало, как и он обращается в камень. Вот так и с вами. То вы видели только Стрельцова и Онуфриенко, а вчера вы увидели и самого себя в их компании. Ну и всё — больше вы туда не сунетесь, так?

— Да, Нина Николаевна.

— Никогда и ни за что! Всё! Кроме того, у нас с завтрашнего дня начинается настоящее дело: худрук и Нельский наконец помирились — значит, примерно с двадцатых чисел пойдут у нас репетиции, а в апреле мы с вами пойдем на большую сцену. Значит, будет у Мартышки хлопот полон рот. Костя, что вы такой печальный, вы не рады?

Но Костя и сам не знал, рад он или нет. У него не было на душе ничего, кроме смутного чувства какого-то очень большого непорядка — того, что он не то что-то утратил, не то чего-то еще не нашел. Просто хотелось содрать черепную коробку и хорошенько ногтями прочесать — продрать — зудящие мозги, — тогда, может быть, что-то прояснилось бы.

Нина смотрела на него и улыбалась грустно и ласково.

— Ну хорошо! — сказала она, поднимаясь. — Кушайте. Сейчас влетит с покупками Семенов и начнется сабантуй — он же не может, чтоб было тихо. — Она встала и пошла, но сделала два шага, вернулась и села опять.

— И все-таки за одно я на вас в обиде, и знаете за что?..

Он кивнул головой: «Да?»

— Вот эти подлые пятнадцать тысяч! Как вы могли мне звонить об этой пакости, а? Ведь это гадость, гадость, гадость — неужели вы не понимаете этого?

— Теперь я все понимаю, Нина Николаевна!

— Только теперь! А вы должны были сразу же выругать, может быть, даже ударить этого мерзавца, и, конечно, не за меня, не за меня одну то есть… — Она помолчала и продолжала, смотря ему прямо в глаза. — Вот раньше было такое пошленькое выражение «святое искусство», и над ним все смеялись, потому что какое оно святое, если оно (а театр-то особенно) и такое-то, и такое-то, и такое-то. А знаете, хоть пошленько, хоть и смешно, а все-таки какой-то уголок правды это слово выражало, и даже не так плохо. В том окаянном мире искусство и вправду было святым. Да и то взять: для каждого человека его профессия должна быть самой лучшей, а то у него из жизни ничего хорошего не получится. Вот мне и хочется, чтоб вы поняли это. Тогда не будет никакого разговора о пятнадцати тысячах вместо двух, а от дружбы со Стрельцовым вы будете убегать на десять верст и совсем не то вы увидите в милой Софе, хотя она, — Нина улыбнулась, — безусловно, черная кобра. Но вот это надо именно почувствовать. Так понять головой этого мало. — Костя молчал. — А не почувствуете, — сказала вдруг Нина очень резко и сухо, — и артистом никогда не будете — разменяетесь на халтуры, девочек, дамочек, фотокарточки — наружность у вас подходящая! Ну, что ж! Не вы первый, не вы последний.

— Не сердитесь, Нина Николаевна, — попросил Костя.

— Ай, да не сержусь я, — слегка нахмурилась она, — то есть сержусь, конечно, но не за себя, а за вас. Это мерзкое, мерзкое предложение, Костя… Это все равно как если бы вы предложили мне… ну уж, я даже не знаю и что… сами придумайте, но чтобы вы ни придумали, вы в худшем случае замахнетесь на женщину, а тут у меня хотят откупить мое человеческое место в жизни. Ну что я без него? Домашняя хозяйка? Мужнина жена? Переписчица его бумаг — не больше?

Тут Костя осмелился и, понимая уже все, для чего-то все-таки спросил:

— Кого — его?

Нина Николаевна не ответила на этот жалкий вопрос; но она как-то особо посмотрела на него и сказала:

— Кушайте же, Костя, скорее, он придет, а мы не готовы…

И только что она сказала это, как по коридору послышались шаги, стукнула дверь, одна, другая, и голос Семенова спросил:

— Нина Николаевна, можно? Фердинанд в порядке? Одет? Умыт? Накормлен? Опохмелен?

— Да, да, — сказала Нина, — мы ждем тебя, заходи-ка!

Было слышно, как Семенов пыхтит и снимает галоши, потом он отворил дверь и вошел. И на этом кончилась любовь и ревность студийца Константина Любимова.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПИНЬКИ

I

Лет десять тому назад я попал в чрезвычайно неудобное положение и еле из него выбрался.

Случилось вот что.