Рождение огня

— Я постараюсь быть кратким, — отвечает Питер и присаживается рядом.

— Думала, это Хеймитч, — бурчу я.

— Нет, он всё ещё терзает свой маффин. — Пит поудобнее пристраивает свой протез. — Неважнецкий день, а?

— А, да ничего, — роняю я.

Он набирает полную грудь воздуха.

— Слушай, Кэтнисс, я давно хотел поговорить с тобой о своём поведении в поезде. Ну, в том поезде, в прошлый раз... когда мы ехали домой. Я же знал, что у тебя что-то с Гейлом. Я всегда ревновал к нему, даже ещё до того, как познакомился с тобой официально. И несправедливо требовать от тебя и в жизни продолжения того, что было на Играх. Прости меня.

Пит просит прощения! Вот уж чего не ожидала... Пит действительно стал держать меня на расстоянии после того, как я призналась, что моя любовь к нему во время Игр была до некоторой степени актёрством. Но я никогда не держала на него зла за холодность. На арене я играла эту любовную драму со всем вдохновением, на которое была способна. А временами и сама, говоря по чести, не могла понять, какие чувства испытываю к Питу. И до сих пор ещё не разобралась.

— Ты тоже меня прости, — говорю я, хоть и не могу сказать точно, за что извиняюсь. Наверно, за то, что сейчас у меня имеется преотличная возможность окончательно испортить ему жизнь. В самом прямом смысле.

— Тебе не за что извиняться. Ты делала всё, чтобы сохранить жизнь нам обоим. Но я не хочу, чтобы мы продолжали вот так, как сейчас: игнорируем друг друга в реальной жизни и кувыркаемся в снегу при появлении камер. Ну и вот, я подумал, что если  перестану... ну, демонстрировать свои обиды, то мы могли бы попытаться стать хорошими друзьями...

Всем моим друзьям, по всей вероятности, не сносить головы. Но если я откажу Питу, опасность для него от этого не уменьшится.

— О-кей, — говорю. Как ни странно, от его предложения мне становится значительно лучше. Чувствую себя не такой двоедушной, что ли... Было бы просто здорово, если бы он пришёл ко мне со всем этим раньше, до того, как президент Сноу дал понять, что имеет свои планы относительно нас! А теперь быть просто « хорошими друзьями» нам не светит. Ну да всё равно, я рада, что мы снова разговариваем друг с другом.

— А... что-то не так? — спрашивает он.

Не могу я ему сказать! Сижу, выдёргиваю былинки...

— Давай начнём с чего-нибудь попроще. Вот странно, ты рисковала своей жизнью, чтобы спасти меня, а я... даже не знаю, какой твой любимый цвет! — говорит Питер.

Невольно улыбаюсь:

— Зелёный. А твой?

— Оранжевый.

— Оранжевый? Как волосы Эффи?

— Немного более приглушённый, — говорит он. — Скорее, как... закат солнца.

Закат... Я так и вижу его, как наяву: и диск заходящего солнца, и небо, сияющее мягкими оттенками оранжевого... Красотища. Вдруг вспоминаю печенье с тигровой лилией и — раз уж мы с Питом снова разговариваем — еле сдерживаюсь, чтобы не выложить ему всё про грозный визит президента. Но Хеймитч просил меня держать язык за зубами, так что лучше перейти к милой светской болтовне о пустяках...

— Ты знаешь, все только и твердят, что о твоих картинах. Мне даже как-то неловко, что я ни одной не видела.

— Так в чём дело, у меня ими целый вагон набит. — Он поднимается и протягивает мне руку. — Пошли.

Приятно ощущать как его пальцы снова переплетаются с моими, не для показухи, а по-настоящему, по-дружески. Мы возвращаемся к поезду рука об руку. У самой двери я вспоминаю:

— Ой, мне нужно сначала извиниться перед Эффи.

— И не бойся переборщить с лестью и комплиментами, — советует Питер.

Так что когда мы заходим в вагон-ресторан, где вся остальная компания всё ещё никак не закончит свой ланч, я рассыпаюсь перед Эффи мелким бесом. Наверно, по её мнению, всего моего угодничества едва достаточно, чтобы искупить вопиющее нарушение этикета, допущенное мной. Но к её чести надо сказать, что она милостиво принимает мои извинения. Дескать, она понимает, что мне нелегко. А её лекция о том, как важно придеживаться установленного расписания, длится всего каких-то пять минут. Похоже, я легко отделалась.

Когда с нотациями покончено, Питер ведёт меня через несколько вагонов — показать свои картины. Не знаю, чего я ожидала. Может, те же самые расписанные цветочками печенья, только в увеличенном виде. А увидела нечто совершенно другое.

На картинах Пита изображены Игры.

Вот так сразу я бы и не сообразила, если бы сама не побывала с Питом на арене. Вода, просачивающаяся сквозь щели в стенах нашей пещеры. Высохшее дно лесного озерка. Пара его собственных рук, выкапывающих коренья... Другие образы мог бы легко узнать любой: золотой Рог Изобилия; Мирта, засовывающая ножи в многочисленные внутренние карманы своей куртки; один из муттов-переродков, белокурый, зеленоглазый, несомненно, двойник Диадемы — и его страшный звериный оскал, когда он пытается достать нас...