Рождение советских сюжетов. Типология отечественной драмы 1920–х — начала 1930–х годов

Так ли это?

В первые послереволюционные годы в России широко распространены массовые действа разного рода: празднества и спектакли под открытым небом, митинги и многочисленные собрания. Установка на «устность» оправдана практикой: кому доступен роман в малограмотной крестьянской стране?

Пьеса же есть одновременно и вербализованная организация реальности, то есть правильно произносимые мысли, выраженные верными, отобранными, «лучшими» словами; и наглядная визуализация образов — когда она превращается в спектакль. Драма на сцене становится идеальной моделью обучения масс: людей учили «с голоса». «Писателю в этом процессе отводилась роль профессора Хиггинса, а массам — роль Элизы Дулитл… Новая официальная эстетика предполагала авторитарный голос („ты должен“), пассивного читателя и безличную правду…» — остроумно формулирует исследователь[20].

Представляется, что роль драмы в ранней послеоктябрьской действительности недооценена исследователями. Лишь Б. Эйхенбаум в одной из ранних статей обмолвился: «Кажется, что ближайшее будущее принадлежит не роману и не лирике, а драматургии»[21]. Универсум драмы — по меньшей мере аналог романа: она тоже изображает «тотальность действительности». Должна была привлекать и (кажущаяся) максимальная {18} ее объективность: в этом роде литературы будто бы не присутствует автор.

Именно драма становится доминантным жанром эпохи, способным представить панорамную модель мира.

Но в пьесе, идущей на сцене, — говорят и убеждают. Неуничтожимая сущность драмы — ее полифоничность[22], связанная с наличием разнообразных позиций вступающих в спор персонажей, — предоставляет определенные возможности даже «врагу» или заблуждающемуся: чтобы быть «разоблаченными» и побежденными в споре, прежде того они должны предъявить свою точку зрения на происходящее. Другими словами, в 1920-е годы драма еще остается идеологически плюралистичной, так как обнародует различные точки зрения, в том числе и осуждаемые, предоставляя им трибуну[23]. На сценах страны говорят об отношении к советской власти и ее новым {19} институциям — съездам, заседаниям Совнаркома, декретам, звучат острые и смешные реплики героев, безответственно иронизирующих над лозунгами дня. Спустя всего несколько лет это станет невозможным.

На художественном материале ранних советских пьес рассмотрим, каким образом действовал культурный механизм выработки формул исторических событий, как происходило подчинение личного опыта дисциплине общего видения реальности, как вырабатывались «верные» морально-идеологические матрицы интерпретаций пережитого. «… Процесс соединял стереотипизацию коллективного опыта (выработку „обобщающих“ клише и речевых формул, нормативно принятого, „высокого“ официального языка коллективных высказываний о <…> событиях, подхваченного публицистикой и закрепленного в поэтике официальной истории, масскоммуникативной риторики, массовой культуры) с соответствующими государственно-историческими понятиями о державной истории, национальной культуре, моральными оценками частной жизни и представлениями о пределах ее автономности. <…> Это означает, что представления, переживания, знания целого поколения были идеологически обработаны и упакованы профессиональными интерпретаторами (партийными работниками, литераторами, режиссерами, редакторами, историками, комментаторами), риторически оформлены, и только затем соответствующие конфигурации значений, получившие официальную санкцию авторитетных органов, приобрели статус самой реальности, „общезначимости“, „безусловности“, подчиняющей личный опыт отдельных людей»[24].

Важно напомнить, что этот личный опыт тех, кто помнил 1920-е, примерно с конца 1960-х годов уходит вместе с его носителями, и с тех пор дух и смысл времени воспринимаются уже исключительно через призму кино и литературы (в лучшем случае — из отредактированной и спрямленной мемуаристики). Не говоря о том, что и личный опыт выражается имеющимися (легитимными, общепринятыми) языковыми средствами. Вот они-то и отыскиваются, вырабатываются в ранней советской драме 1920-х годов, чтобы окончательно закрепиться в драматургической сюжетике последующих десятилетий.