Рождение волшебницы

Гряда дворцов переменилась и осела, потеряв вершины: шпили, башенки, крыши. Большой участок каменного пояса разрушился так, что и стены не стало, а на месте пролома в небо вздымалась пыль.

Золотинка с Юлием едва успели обменяться взглядами, с облегчением убеждаясь, что оба целы. И расслышали за спиной короткий вороватый стук, словно что-то свалилось с полки. Золотинка живо подхватила платьице, потом заторопилась натянуть едва отжатые рваные штанишки. Юлий тоже бросился одеваться и выдернул из плетня кол. С этим оружием наперевес он двинулся к покосившему амбару, который чернел на расстоянии окрика, представляя собой единственное укрытие среди опустошенных огнем окрестностей.

И Юлий, и Золотинка, как выяснилось в непродолжительном времени, в подозрениях не ошиблись. Тот, кто прятался в амбаре и свалился там с насеста, не стал дожидаться, пока вооруженный рожном юноша отыщет его, и предпочел обезоружить противника покорностью. Тенью явился он из-за угла, но мог бы выскользнуть откуда-нибудь из-под замшелого гнилого венца, хватило бы и крысиного лаза для узкой, с большим крепким носом, головки, чем-то напоминающей однозубый буравчик, вокруг которого набилась спутанными кудрями темная мелко завитая стружка. Тощая фигурка на ломких расхлябанных ногах поклонилась, прижимая руки к груди. Юлий перекинул рожон с руки на руку… и признал Ананью.

Господи боже мой! Конечно же, то был Ананья! Ободранный, в саже, словно его в узкую печь сажали, обожженный, без шляпы. Без стражи, без знаков достоинства, без улыбки… один, убитый печальными обстоятельствами, смиренномудрый, покладистый… и всецело удовлетворенный, счастливый встречей с товарищами по несчастью.

Левая бровь его сгорела начисто, кожа на лбу пузырилась от какой-то огненной оплеухи, губы, и без того толстые на узком лице, расквасила свежая язва. И стоило Юлию нетерпеливо дернуться и оглянуться, безмолвно призывая жену, Ананья грянулся на колени и простер руки.

Золотинка спешила на помощь, со стонами припадая на порезанную осокой ступню, что давало ей время обдумать положение. Сейчас она с особенной ясностью осознала всегда таившуюся в глубинах сознания досаду на Юлия, который (при всех своих неоспоримых достоинствах) проиграл сражение под Медней, лишив тем самым Зимку надежды на честную и чистую жизнь… и вообще… Разве настоящий мужчина оглядывался бы на жену там, где нужно без лишних проволочек прикончить негодяя на месте?!

Мысль об убийстве, о кровавой расправе – камнем по голове, что ли? – пугала Зимку, человека вполне жизнерадостного. Но она знала, что смирилась бы с неизбежным, если бы Юлий взял все на себя и убил Ананью как-нибудь так… без лишнего шума, ненароком… оставив жене возможность честно ужаснуться содеянному. Но как объяснить Юлию, что Ананья и есть тот мерзавец, что взялся исполнить бесчеловечный приказ скормить слованскую государыню змею? Хотелось верить, что муж тогда бы и сам сообразил, в чем состоит долг мужчины.

– Найти бы веревку, мы его свяжем, – обронил Юлий, поймав нахмуренный взгляд жены.

– Государь! Государыня! – вскричал Ананья, молитвенно обращаясь к тому и к другому. – Я буду вам полезен.

И тут Зимка догадалась, что Ананья блуждает впотьмах. «Я буду вам полезен» он обращал более к Юлию, чем к Золотинке. Он полагал мужчину источником ближайшей опасности, не зная, что «государь» насупил брови, нимало не понимая, что пытается втолковать ему отдавшийся во власть победителя человек.

– Он снова не понимает людей, – выпалила вдруг Зимка, словно Ананье должна была она сообщить нечто важное против Юлия, а не наоборот. Несомненно, это было предательство. Хотя бы потому уже, что Зимка с острым уколом совести так это и почувствовала. Она совершила предательство прежде, чем уразумела, что делает. А когда поняла, то поспешила сама себе возразить, что иначе ведь и невозможно иметь дело с Ананьей, если не объяснить ему, что к чему.

– Государыня, я в вашей власти! – воскликнул Ананья, после незначительной заминки, которая понадобилась ему, чтобы осмыслить предупреждение. И как ни быстро проникал в суть явлений похожий на разболтанный буравчик человек, все ж таки пришлось ему еще раз или два призадуматься, прежде чем он изложил все, что считал необходимым. – Какое счастье, государыня, в таком случае, что я могу говорить с вами совершенно откровенно! – просипел он, изменившись к лучшему. То есть лицо его приобрело черты некоторой строгости и даже достоинства, которое совершенно необходимо, когда переходишь к по-настоящему значительному предмету. Эта перемена не укрылась от Юлия, он покосился на Золотинку, чтобы проверить впечатление, и позволил Ананье говорить, не вмешиваясь в то, чего не понимал.

– Государыня! – продолжал шепелявить Ананья, не делая, разумеется, преждевременной попытки подняться с колен. – Я должен предостеречь вас от опасности. Дворцы замкнулись кольцом и выхода нет…

– Что за беда! Прорвемся! – перебила Зимка, самой быстротой возражения пытаясь скрыть беспокойство.