Рождение волшебницы

Так или иначе, оказавшись за сотни верст от родных гор, путник, конечно же, претерпел немало превратностей. И то только удивительно, что малыша никто не обидел. Никто не позарился, например, на ту же котомку — завидную вещь для беззастенчивых молодцев, которые в несметном множестве заполонили слованские дороги. Но если судьба хранила до сих пор малыша, то не менее того хранило и самое звание пигалика: существа и презренного, и опасного, вредоносного — по сути крепко укоренившегося в народе предрассудка. И поскольку проистекающая от пигалика опасность представляет собой по смутному понятию обывателя нечто неуловимое и необъяснимое, обыватель (тот же бродяга) склонен сторониться ее, не доискиваясь причин.

Словом, Золотинка… — а хорошенький пигалик с котомкой за плечами и была, разумеется, претерпевшая превращение Золотинка! — не узнавала страны, которой не видела почти два года. Страшно сказать — два года! — если не было тебя на родине в пору смут и лихолетья. То была другая страна, чужая. Ощущение, поразившее Золотинку тем больнее, что не было никакого способа вернуться в свою. Где же искать иную? Ту, что навеки сроднилась с юностью ее и детством, что мерещилась ей в подземельях у пигаликов.

Не внешние приметы беды, пожарища и поросшие сорняками пустоши, где белели растасканные собаками кости, угнетали Золотинку — не только это, но нечто такое непоправимо переменившееся в самих основах народной жизни и духа. Это можно было бы назвать ожесточением и безразличием в той же мере… какое-то разнузданное равнодушие ко всему на свете, включая, кажется, и собственную жизнь.

Толпы оборванных скитальцев на дорогах с пренебрежением взирали на развешенных в назидание им мертвецов, которые отягощали ветви всякого сколько-нибудь раскидистого и приметного, на пригорке дуба. Посинелые мертвецы отвечали проходящим точно таким же равнодушием, которое нисколько не умалялось кривой ухмылкой на запрокинутой, перекошенной роже. Казалось, те и другие без затруднений менялись местами: живые заступали место повешенных, тогда как висельники сходили повсюду за людей.

Самое поразительное, что они смеялись и, бывало, пускались в пляс. Бог знает, какой находили повод для радости обездоленные, бесприютные люди, среди которых было немало растрепанных женщин и чумазых диковатых детей, — чему бы они ни смеялись, они никогда не делили своего веселья с пигаликом, даже таким безобидным с виду, как сильно убавившая в росте Золотинка. Они замолкали, когда, пренебрегая косыми взглядами, пигалик пытался подойти ближе, чтобы прислушаться.

Иногда Золотинка испытывала нечто вроде зависти. Эти толпы сдвинутого с места, лишенного корней народу спали и ели, где пришлось, беззаботные, как однодневная мошка. Они сходились и расходились, не здороваясь и не прощаясь. Они дрались, грызлись, отнимали друг у друга жалкую добычу и однако же всегда оставались под охраной всеобщего равенства лохмотьев. Как бы ни терзали они друг друга, они оставались среди своих и, растворяясь среди себе подобных, обретали спасение в безвестности.

Золотинка, верно, не умела пользоваться свободой. Судьба преподнесла ей столь редкий дар: освободила от прошлого, от ошибок его и недоразумений, позволив начать все с чистого листа. Заточенная в камень, она умерла и воскресла. Осужденная жестоким приговором, воскресла вторично. Обращенная в пигалика, обрела еще одно рождение. Что связывало теперь свеженького, как младенчик, малыша в белой шапочке и в крепкой зеленой куртке с прежней, оставшейся в невообразимой дали Золотинкой? Казалось, ничто. И все же никому не ведомый, ничем никому не обязанный пигалик-изгой Золотинка, едва только выскользнув из тюремных тенет, уже ощущал на себе путы долга.

Такое уж было несчастное ее свойство: как бы ни повернулось дело, из любых обстоятельств она умела извлекать хлопоты и нравственные затруднения. Тогда, после старательно разыгранного обеими сторонами побега, когда обращенная в пигалика Золотинка, благополучно миновав указанные ей заранее заставы и ловушки, уже сбегала козьей тропой в долину и полной грудью вдыхала упоительный воздух воли, прошлое нашло способ напомнить о себе и о долге. В узком месте тропы под скалой, где нельзя было разминуться, поджидал Буян.

Член Совета восьми, седеющий пигалик с детским личиком, на котором застыла не совсем естественная, какая-то болезненная улыбка, держал шляпу в руках и, увидев беглеца, тотчас ее надел. Золотинка обрадовалась другу, не совсем понимая только, что значит эта сумрачная, со вздохами и с застылой улыбкой сосредоточенность.

— Присядем, — строго сказал Буян, оглядываясь по сторонам.

Они сошли в заросшую изумрудной травой ложбину, где бежал в глубоком каменном ложе, низвергаясь по уступам, ручей, и опустились на прогретую солнцем землю.

— Вот ты и беглец. Изгой. Ничто не связывает тебя с обществом, — начал Буян, и нечто особенное в голосе заставило Золотинку насторожиться. — Изгой, ты извергнут обществом. И по легенде, и по жизни. Мало что связывает тебя с людьми и еще меньше с пигаликами.