Рождение волшебницы

Окрик подействовал на ночных зверей, но они изловчились еще злостно хватить жертву за подол, не столько ткань порвали, сколько сбили с ног женщину, едва не опрокинув ее на пол.

— Ну-ну! — промямлил нисколько не взволнованный Лжевидохин. — Ну! Не съели, не хнычь, иди сюда, — продолжал он тем же невыразительным немощным голосом.

Он спустил уродливые тощие ноги на пол, потом, чего-то вспомнив, пошарил под подушкой — словно бы невзначай, мимоходом, но Зимка (закатывая со стоном глаза, она не забывала, однако, все подмечать) поняла, что там у него Сорокон — грозный прародитель искреня, который обратил высокомерного султана саджиков в нежного и любвеобильного брата, о чем тот и сообщил давеча императору Словании медоточивыми устами послов… Сорокон — тяжелый изумруд на плоской цепи; когда он на шее, наверное, неудобно спать.

— Ну, покажи, — сказал Лжевидохин, бессердечно хихикнув. Голову его обнимало туго затянутое полотенце, из-под которого стекали на лицо похожие на пот капли.

Когда Лжезолотинка расстегнула тяжелый, в узорочье пояс, два раза обернутый на бедрах, и сбросила юбки, одну и другую, собаки опять приподнялись: голые ноги женщины, спущенный окровавленный чулок возбуждали их плотоядную похоть. Оживился и Лжевидохин.

— Если мне станет дурно или на сон потянет, — хмыкнул он, — звери тебя растерзают.

Но сейчас, после резкого, как ожог, испуга, Зимка утратила страх, соображала холодно и отчетливо. Сейчас она любила Юлия и знала, что для этой любви нужно уничтожить старика. Перехитрить его и пересидеть. А потом, когда придет миг, впиться зубами в глотку и перегрызть. Она ненавидела его до тошноты, до желания выть и царапаться. Одного она сейчас опасалась — выдать себя неосторожным взглядом. Она была коварна и терпелива, как хищница.

Острый клык пробил ногу под коленом, из черной глубокой ранки текла, размазываясь по икрам, пропитывая спущенный чулок, кровь. Было ли это от великой ненависти или от великой любви, но Зимка не чувствовала боли, почти ничего, кроме стеснения в колене. Она хромала и хныкала только потому, что старик этого ожидал и хотел, он получал от этого удовольствие.

Он положил руку с корявыми, обожженными кислотой пальцами в перстнях на внутреннюю поверхность бедра и повел вверх… Сладострастие немощного старца, наверное, носило чисто умственную природу, едва ли он испытывал желание — слабую память о том, что есть желание. От этого ее мутило. Зимка прикрыла глаза… верно, ей действительно стало плохо — от омерзительного, спирающего горло чувства, так что старик прервал свои супружеские изыскания и тронул колено возле раны.

— Что уж, так скверно?.. Ишь ведь как цапнул… Бедный наш зайчик…

Он вытирал дрожащей ладонью кровь и слизывал ее потом языком. Когда Зимка увидела это, неодолимая сила бросила ее вбок и согнула в позыве рвоты, с икающим звуком она разинула рот.

— Но! — тотчас предупредил старик, останавливая вскочивших собак.

— Мне плохо, — пробормотала Зимка.

— Там ночной горшок, — показал он с заботливостью, от которой ее снова согнуло с противным рвотным стоном.

И тогда, бледная, орошенная потом, она вдруг решила окончательно то, что не давалось ей все эти дни бесплодных размышлений: страстное желание уязвить старика подсказало ей способ спастись от подозрений, а может быть, и чего-то большего, чем подозрения.

— Я встретила Золотинку, — сказала она глухо, не оборачиваясь и не глядя на Лжевидохина, ибо не могла глядеть на него, не выдав ненависти. — Ну, тогда в корчме, ты знаешь. Пигалик… я приказала захватить, — Золотинка. Она сказала, когда мы остались вдвоем, что многому научилась. Если я правильно поняла намеки, она знает, как вернуть оборотню его подлинное естество, когда утрачен образец для превращения. Она имела в виду тебя.

— Но это невозможно, — возразил Лжевидохин слабым голосом.

— Ты ж, наверное, не прочь порезвиться, как в сорок лет? Я думаю, из Рукосила выйдет не худший Могут, чем из Видохина, — съязвила она, но старик, этого не заметил: привычная рана открылась, снова, как в первый миг, как тогда в Каменце, он ощутил ужас своего положения.

Зимка точно рассчитала удар. Вместе с тенью надежды тотчас явилось и недоверие, и острое сознание своей жалкой, унизительной участи: бессилие на вершине могущества. С коварством хищницы Зимка цапнула и отскочила. В слюне ее был яд, она заронила нелепую и невозможную надежду, которая будет теперь разъедать старика изнутри, лишая его хладнокровия и трезвости… побуждая гоняться за призраками, чтобы подвести к окончательному крушению.

— Но как это может быть? — бормотал Лжевидохин, наливая дрожащей рукой снадобье — из синей склянки в малую стопку; проглотил и скривился. Не обманываясь старческой слабостью чародея, Зимка держалась настороже и правильно делала.

— Как же так, — раздумчиво бубнил он самому себе, — я получил известие из Республики: Золотинку казнили.

— Это надежно? — спросила она, не выдавая замешательства; ненависть и отвращение помогали ей найти тон. — Можно ли положиться на эти сведения?..

Лжевидохин молчал, словно не слышал. Потом спохватился: